Федор Углов - Большая книга хирурга

Но даже в самую, казалось бы, безысходную пору, в последние месяцы 1941-го и первые месяцы 1942 года, особенно жестокие из-за страшного голода, в городе можно было услышать бодрое слово, веселую шутку и, конечно, песню. Ленинградцы держались, народ не поддавался унынию! Работали театры, в нетопленых концертных залах слушатели сидели в верхней одежде и рукавицах. И каждый праздник – та же встреча нового, сорок второго года – оставался праздником…

До конца дней не забыть этого первого военного Нового года! Истощенные до предела, измученные обстрелами и бомбежками, мы все же стремились отметить его как можно радостнее. Я был приглашен в гости своим давним другом Николаем Ивановичем Потаповым, работавшим на административно-хозяйственной должности в Пушкинском театре.

Поздно вечером я пошел в театр, в здании которого, в одной из комнат, отапливаемой небольшой печуркой, жили супруги Потаповы. В портфеле я нес немного хлеба и флакончик касторки. Катерина Тимофеевна приготовила деликатес тех дней: замесила лепешки из жмыха пополам с отрубями. Поджаренные на касторке, эти лепешки божественно хрустели на зубах! Были они микроскопических размеров, и каждому досталось по три штучки, ели, растягивая удовольствие… Кроме того, имелось немного разведенного спирта, сильно отдающего бензином, как раз по рюмке. Можно было сказать тост. А тосты произносились за Ленинград, за наших близких… И, придвинувшись вплотную к горящему огню, говорили, говорили, мечтая о том, как чудесно встретим первый послевоенный Новый год, какой разнообразный стол, не хуже довоенного, будет перед нами… Николай Иванович, оживившись, перешел на забавные театральные анекдоты, и мы так раскованно и заразительно смеялись, как давно никто из нас не смеялся!

Наша дружба с Николаем Ивановичем Потаповым, выдержавшая испытание блокадой, окрепшая в те месяцы, продолжается и поныне.

Блокада была снята в январе 1944 года. Это явилось для нас предвестником скорой окончательной победы. Многолюдней стало на улицах, возвращались те, кто находился в эвакуации. И хотя по всей стране жизнь тогда была одинаково трудной, люди чуть ли не везде жили впроголодь, приезжающие в город резко отличались от дистрофичных блокадников… И город быстро залечивал свои фронтовые раны, ленинградцы восстанавливали все, что поддавалось восстановлению без капитального строительства. Уже к концу войны не осталось ни одного дома со следами обстрела и бомбежки, и только сгоревший госпиталь на Суворовском проспекте долго являл собой печальный вид, мрачно возвышаясь полуразрушенными стенами со слепыми провалами окон. Его вернули к жизни лишь в пятидесятые годы.

В том, сорок четвертом, коренным образом изменилась тональность сводок Информбюро – теперь в них звучала спокойная уверенность в близкой гибели фашизма. И хотя смерть с не меньшим (если не с большим) ожесточением гуляла на просторах войны и десятки тысяч матерей и жен еще будут безутешно рыдать над свежими похоронками, страна уже налаживала мирную жизнь. До солнечной весны 1945 года оставались считаные месяцы…

Сразу же после победы началась перестройка всей работы клиники на мирный лад. Приехали из-за Урала и из среднеазиатских республик профессора и доценты. Многие же, особенно кто помоложе, возвращались из армии. Госпиталь был закрыт, в коридорах института появились первые курсанты, прибывающие из разных городов страны для изучения вопросов мирной хирургии. Жизнь, как всегда, торопила: новые дни – новые насущные требования.

И все мы смотрели друг на друга чуть ли не с радостным изумлением: преодолели, выстояли! Только многих-многих нет с нами… Торжество и скорбь – они были рядом.

Война с фашизмом возвысила представление о России, о русском народе. Сделав их безгранично широкими и многообъемлющими. Русскими враги называли всех бойцов нашей многонациональной армии, одетых в краснозвездную советскую форму, кто бы это ни был: туркмен или армянин, бурят или представитель любой другой народности СССР. И вполне понятно, от силы и крепости, от сплоченности самого русского народа зависела целостность, а отсюда и независимость всей Страны Советов. Это тоже подтвердила война.

Я пишу сейчас об этом, думая, как важно воспитывать и развивать благородное чувство национальной гордости, любви ко всему родному, к лучшим народным традициям и обычаям в молодежи. В этом – преемственность отцов и детей, в этом залог вечной молодости нации.

…Среди раненых, которые после закрытия госпиталя дольше других оставались в нашей клинике, были те, у кого в легких сидели осколки. Вокруг осколка образовывался абсцесс, и мы понимали: вылечить можно, лишь удалив часть легкого. И другое понимали: мы к такому пока не готовы…

Именно к этому времени – в конце 1946 года – поступила в клинику Вера Игнатьева, которая нуждалась в большой и опасной операции – удалении части легкого. Тут мне приходится отослать читателей к первым страницам книги. Там, если помните, рассказывается про Веру Игнатьевну и про то, как я решился приступить к операциям, которые у нас в стране, если кто и пробовал делать, результаты получал неутешительные… Кому-то нужно было начинать! Тем более что проблема диктовалась самой жизнью. Ее ставили и продолжали ставить перед хирургом больные люди.

Правда, кое-кому это кажется странным и непонятным. Недавно рецензент Ю. Карелин, сам врач по образованию, в отзыве на мою рукопись так и написал: «Не потому же он занялся этой проблемой, что страдают люди от легочных болезней… Страданий и сейчас много, которые не лечатся хирургами…» Кстати, если быть точным, хирургом лечатся не страдания, а больные с их заболеваниями. Но суть тут не в точности словоупотребления, а в различии наших врачебных позиций. По мнению уважаемого рецензента, страдающие люди – это при разработке проблемы нечто второстепенное, не определяющее. Может быть, для кого и так… Для меня же, как я уже неоднократно подчеркивал в предыдущих главах, больной человек всегда был центральной, указующей фигурой. Только для его спасения шел я на освоение новых операций, если оказывалось, что в нашей стране такие больные не оперируются и никакой надежды у человека нет. Я не мог и не считал себя вправе беспомощно стоять у постели тех, кто обрекался на смерть из-за врачебного бессилия или неумения. В каждом случае проблема возникала передо мной не абстрактно, а конкретно – в образе определенного больного со своим именем, своей жизнью, своими горестями и надеждами.

Как уже рассказывал, подготовку к совершенно новой для себя операции начинал чисто теоретически – по отдельным статьям в наших и зарубежных журналах. Происходил, можно сказать, сбор золотых крупиц… Затем вел проработку техники операции на трупах и в эксперименте… А идя на саму операцию, отлично сознавал, что никто мне ни помочь, ни подсказать не сможет, я сам должен буду выпутываться из любого затруднительного положения.