Илья Штемлер - Поезд

– Апик, может быть, ты хочешь чаю? – проговорила Алина, когда дочь ушла.

– Оставь меня, пожалуйста, иди спать.

– Хорошо, хорошо, – смиренно произнесла Алина. – Я тебя понимаю…

Нельзя сказать, что пятнадцать лет семейной жизни Аполлона прошли счастливо. Несколько раз он пытался уйти от Алины, но возвращался – воли не хватало или равнодушие к своей судьбе? И отец с матерью были против развода. «Никто в нашем роду не ломал своего очага, Аполлон. И не тебе быть первым», – наказывал покойный отец… Покойный отец! Покойный… С самого начала Алина невзлюбила новых родственников. С чего началось, непонятно. Родители всегда относились к ней хорошо. Кто-кто, а Аполлон-то знал, что ему наедине говорила мать про Алину. Самые лучшие слова, хотя, положа руку на сердце, мать могла быть недовольной своей эгоистичной и хитроватой невесткой. Алина настаивала, чтобы Аполлон не уходил с должности начальника поезда. А родители были против. Слишком много соблазнов у начальника поезда, говорил отец. Но доводы Алины перетянули, да признаться, и сам Аполлон больше был на ее стороне. Возможность не особенно стеснять себя в деньгах потеряла прелесть, стала обыденной, и он столкнулся с простой истиной: деньги – далеко не все. Аполлон уже не мог видеть теток и мужиков, которые встречали его на всем протяжении маршрута. Алинины агенты! Он вручал агентам коробки с дефицитным товаром, те, в свою очередь, передавали свои посылки для Алины или просто свертки с деньгами. Так и шел этот чумной оборот, выгодный обеим сторонам. Пока однажды Аполлон не взбунтовался. Поднялся страшный скандал, хорошо, дочь была в школе. И Алина отступила, почувствовала, что перегибает палку. Правда, родители Аполлона не знали о такой энергии своей невестки. Для них невестка была всего лишь билетным кассиром на вокзале.

– Апик, – позвала Алина с дивана.

– Хотя бы сегодня избавь меня от этого дурацкого прозвища, – тихо обронил Аполлон.

– А что особенного?

– В чем? В сегодняшнем дне?

– Вы просто нарываетесь на скандал, Аполлон Николаевич. – Обращение к мужу по имени и отчеству было признаком сдерживаемого гнева. В такие минуты Алина становилась невменяемой. Могла пойти на что угодно, не выбирая слов, не ощущая обстановки… После возвращения с кладбища жена показалась Аполлону особенно взвинченной. Но не от горести утраты, а от злости. Аполлон это почувствовал во время поминок. Когда она вдруг исчезла вместе с дочкой, не сказав ему ни слова. Лишь позже соседка сообщила, что Алина решила погулять – разболелась голова…

– Будем укладываться спать, Алина, – проговорил наконец Аполлон.

– Когда мы уедем отсюда? – спросила Алина.

– Не понял, – помедлив, выдохнул Аполлон.

– Я спрашиваю – когда мы вернемся в Пицунду? У меня отпуск не резиновый. И у Зойки кончаются каникулы.

Аполлон не мог сразу подобрать слова, а лишь издал какое-то глухое бурчание.

– Послушай… мы только похоронили отца. Пройдет семь дней…

– Семь дней?! – с тихой злостью проговорила Алина. – Завтра моей ноги тут не будет.

– Послушай… Я не говорю о том, что это мой отец, – пытался овладеть собой Аполлон. – Но существует такт, что ли…

– Такт?! Ты говоришь о такте? – все не повышала голос Алина. – Я как дура таскаюсь на похороны, на это азиатское кладбище, сижу на поминках… А меня смешивают с грязью в вашем доме.

– Не понял… – растерялся Аполлон. – Объясни!

– Ты прекрасно все понял, Аполлон Николаевич…

– Объясни, в чем дело? – оборвал Аполлон.

Алина помолчала, все больше распаляя себя. Слышалось ее прерывистое дыхание…

– Хотя бы один человек вспомнил обо мне… Даже собственный муж. Все, кто выступал, говорили о Николае Георгиевиче, о матери, о тебе. А меня вычеркнули, меня не существовало в числе близких людей. Спасибо, Зойку кто-то вспомнил, внучку. А меня…

– Это похороны, это не банкет.

– Все равно.

– Как все равно?! Ты отдаешь себе отчет? – Аполлон едва сдерживал себя.

– Если так относятся ко мне, то мне все равно.

Аполлон молчал. Он мог сейчас сказать злое, гадкое…

– Когда будут твои похороны, Алина, все будут вспоминать тебя.

– Раньше будут твои, Аполлон, – в тон ответила Алина.

Они молчали. Тишина отрезвляла Алину, ее слепую ярость.

– Перед дочкой стыдно. Говорит: «Ты, мама, как чужая здесь».

– Неправда. Она не могла тебе такое сказать. Ты все придумала, – Аполлон взглянул в сторону дивана. Он видел круглое лицо Алины. Темные полоски расплывшейся туши кругами подводили глаза…

И Аполлон ясно видел, как в молодом лице Алины, словно в зеркале, проступали черты чужого старушечьего лица.

Рассвет с трудом проникал в таежную чащобу, путаясь в высоком панцире из туго сплетенных ветвей. Но Старшему не нужны рассветные зори. Он привык просыпаться сам по себе, в пять утра…

А проснувшись, еще полеживал с закрытыми глазами, сны вспоминал. К примеру, сегодня ему снился речной пароходик «Нарком Кучерявый», ветхий водошлеп с неприлично большими колесами и с трубой, испускающей светлый дым, – котел топили дровами… Кто такой этот Кучерявый? И почему нарком? Ах да! Прозвище начальника отдела Транспроекта. Он посвящал Старшего в техническое задание: найти наиболее экономичную трассу будущей дороги, в обход Голубого хребта. Человек в блеклом кителе без петлиц, с пышной шапкой кудрявых волос… «Кучерявый» вручил Старшему две тысячи сто шесть рублей. Из рук в руки. Это все, что оставалось в кассе учреждения. Он и своих добавил, личных, вытряхнув на стол содержимое ветхого кошелька. Из этих денег складывалась и аренда лошадей, и оплата проводникам, и закупка инвентаря и питания. На все про все! Лишь о зарплате членам экспедиции речь как-то не шла – что останется.

«Как же на самом-то деле назывался тот пароходик?» – силился вспомнить Старший и проговорил в темноту палатки: – А как называлась та посудина, что доставила нас к Гремячим порогам?

– «Андромаха», – ответил Карабин. – А что?

– Приснилась она мне. Только под другим названием.

– А не приснилось вам, когда мы выйдем к базовому пункту? – поддержал разговор Младший, – он тоже не спал.

– Это как будем идти, – уклончиво ответил Старший.

В стылой темноте палатки произнесенные слова, казалось, не пропадают, а как-то затаиваются. И Старший физически почувствовал, как ребятами овладевает Страх. Впервые он это приметил три дня назад… Завалили молодую лиственницу, двухлетку. Но неудачно – дерево рухнуло на самой оптической оси теодолита, даже верхушку рейки нельзя было разглядеть. Оттащили в сторону, замерили результат и двинулись дальше, к пикету на гребне холма. Поднялись. Раздвинули осточертевший кустарник-мордохлест и замерли: в глаза ударила даль тайги. Вдруг! Тени облаков ползли по тугому темно-зеленому пространству, в далекой глубине которого дыбились покрытые снегом отроги хребта. Того самого Голубого хребта, который они обходили стороной. Именно тут впервые Старший и почувствовал Страх у своих юных спутников. Тяжелый, неотвратимый, точно рок. Он коконом опутывает человека, сбивает дыхание, сковывает движения. Иголочка хвои, которую держал в зубах Младший, сползла на нижнюю губу и едва держалась, уткнувшись кончиком в заросший подбородок. Который день Младший не брился. Да и Карабин выглядел нелепо, с клочком ваты на изодранной телогрейке, в большой, не по размеру шапке. Мальчишеское лицо с опавшей на скулы бледной, голодной кожей сейчас казалось гораздо моложе своих лет. Говорят, что страх человека старит. Наоборот, парализуя волю, он делает человека беззащитным, словно отнимая у него годы. «Он совсем дитя, – подумал тогда Старший. – Угораздило меня связаться с детьми». Но где ему было взять в то время сильных, взрослых мужчин. Он сам просился на фронт, но ему отказали…