Илья Штемлер - Взгляни на дом свой, путник!

Персы во главе с султаном Хасровом разрушают Гробницу, а затем султан Омар довершает завоевание Иерусалима. В течение четырех столетий Иерусалим считается исламским городом, носит название Эль-Кудс – Священный. История мусульман утверждает, что пророк Мухаммед вознесся в небо с долины Храма, где и воздвигнута мечеть Эль-Акса… С 1099 года начинаются Крестовые походы для освобождения святых мест от неверных. Был взят Иерусалим и восстановлен Гроб Господень…

Потом появляются воины Саладина. Потом христиане. И вновь – турки-мамелюки…

Иерусалим хиреет, в середине XIX века его население не превышает и одиннадцати тысяч человек.

После Крымской войны возрождается интерес к Святой земле. В 1860 году возникают первые еврейские кварталы за пределами Старого города, и к 1915 году еврейское население Иерусалима достигает ста тысяч человек.

После войны за независимость 1948 года Организация Объединенных Наций делит Иерусалим на два сектора – еврейский и арабский, при этом Старый город и все святые места евреев переходят Иордании, а современная часть – Израилю.

Иерусалим разделен стеной на долгие девятнадцать лет.

Пятого июня 1967 года иорданская артиллерия открывает огонь по еврейской части города. Однако через двое суток еврейские войска захватывают весь арабский сектор.

Правительство Израиля объявляет Иерусалим – историческую родину евреев – целиком принадлежащим Израилю. На протяжении двух тысяч лет евреи давали друг другу клятву: «На следующий год – в Иерусалиме!»…

Предсказания пророков, записанные в священных книгах, сбылись.

«Тойота», подвывая двигателем, ползет в гору, к церкви Марии Магдалины. Улица сужается, не проехать. Мы вылезаем из автомобиля. В невысокой каменной стене – калитка, в проеме которой стоят два араба – мужчина и мальчик. Смотрят на нас без всякой вражды и без особого любопытства, никак не смотрят. Рядом с калиткой мраморная доска: «Гефсиманский сад».

Это Гефсиманский сад?! Я ошалело смотрю на Раю. Та пожимает плечами, она тоже тут впервые. Арабы важно кивают: мол, все правильно, Гефсиманский сад. Можно зайти. И бесплатно…

Я перешагиваю через порог. Черт возьми, и впрямь сад, вернее, садик. За низкой металлической оградкой разбит цветник среди деревьев. По земле вытянулись уже привычные глазу резиновые жгуты, из которых капает вода, – знаменитое изобретение израильтян – капельное орошение, получившее мировую известность своей экономичностью и результатом…

Где-то здесь среди этих деревьев беседовал Иисус с учениками, предчувствуя скорую смерть. Именно сюда пришел Иуда с легионерами, метя своим поцелуем обреченного Учителя. Именно отсюда стражники увели Иисуса к последнему судилищу и кресту. Но где, где, где? Я жадно всматривался в ничем не примечательный поначалу сад. Тот случай, когда воображение гораздо богаче реальности. И мое сознание проникается другой мыслью: Гефсиманский сад и не может быть иным. Он прост, без затей. Так же прост, как и жизнь Иисуса. Это потом люди отметили каждый след этого человека помпезными сооружениями, воздвигая памятники скорее себе, чем ему. А сад? Сад и есть сад, не разукрасишь колоннами. И эти кусты среди цветов тамариска, роз и орхидей. И восемь древних оливковых деревьев с темно-коричневой морщинистой корой, словно шкурой старого слона. Считают, что эти деревья помнят Иисуса Христа… украшают гербы государств, принявших участие в возведении церкви. Перед алтарем, на полу, лежал терновый венок из кованого железа, на шипах венка перед чашей сидели два литых ворона в ожидании добычи. Цветные витражи отображали все, что происходило по соседству в Гефсиманском саду: поцелуй Иуды, арест Иисуса, распятие на кресте…

Резкие возгласы с улицы отвлекли мое внимание. Покинув церковь, я увидел, что Рая спорит с парнем-арабом. То т требовал деньги за то, что присматривал за автомобилем.

– Я тебя просила об этом?! – восклицает Рая. – Да или нет?

– Нет, не просила, – отвечал араб. – Но я присматривал, тут бросают камни.

– А раз не просила, то и нечего требовать денег. – Рая решительно села за руль. – Ишь, хитрый какой!

Уверившись в непреклонности Раи, араб распахнул куртку. На внутренней стороне куртки были навешаны бусы, кольца, часы, брелоки и прочая дребедень. И недорого. Чтобы утешить араба, я купил какую-то безделицу.

– Зачем тебе эта дешевка? – проворчала Рая.

– Чтобы сохранить стекла твоего лимузина, – ответил я. – К чему рисковать?

– Ну и ладно… По домам? По домам…

Ночь раскатала над Иерусалимом темный бархатный полог, изъеденный звездами, точно молью. Казалось, только что крона деревьев на тихой улочке Аль-Фаси удерживала дневной свет, и уже ночь.

– Совсем темно. Как будешь добираться? – спросил приятель, ленинградский поэт, назову его Соломон Маркович, ибо нет в моем письме портретного сходства с оригиналом, а поэт – человек обидчивый.

– Доберусь, не потеряюсь, – успокоил я Соломона Марковича. – Я рад, что ты неплохо себя чувствуешь.

– О, трудно сравнить, – подхватил приятель. – Ты ведь знаешь, каким я уезжал из Питера. Врачи не давали гарантии даже на один день. А здесь… Может быть, воздух?

И он вновь принялся рассказывать о том, как его встретили в Тель-Авиве, в аэропорту. Подогнали «скорую» со специальным подъемником к двери самолета. В медпункте аэропорта провели полное обследование. Переправили в больницу, где продержали три дня…

– Впервые за шестьдесят пять лет я перестал себя чувствовать евреем, – закончил Соломон Maркович.

–?!

– Да-да. Родился, жил, воспитывался в русской среде. Воевал за свою родину, за Россию. Был дважды ранен, контужен. До сих пор осколок сидит в плече. Сочинял стихи на русском языке, а это больше чем просто быть русским биологически, это значит, что я пронзен Россией душевно… Да и внешне настоящий сибиряк, особенно когда отпускаю бороду, было такое время.

И верно, Соломон Маркович больше походил лицом на священника, чем на раввина.

– Все выглядело прилично до тех пор, пока не узнавали мое имя и отчество. Нет, внешне все оставалось по-прежнему. Благожелательно, дружески. Но опускалась какая-то вуаль. И не было в мире силы, которая разорвала бы эту вуаль. Иногда, в незнакомой среде, я давал слабину, называл себя другим именем. И все складывалось пристойно. Но внутри у меня такая происходила буря, так я себя корил и презирал за отступничество, за слабость. И не выдерживал, признавался: еврей я, братцы, есть грех. Люди смеялись, не верили. Говорили, что я шучу, эпатирую… И вуаль зловеще повисала над головой, грозя вот-вот опуститься… Ну? Это жизнь?

Соломон Маркович смотрел на меня чистыми серо-голубыми глазами, набрякшие круги под которыми отражали нелады с печенью.