Аскольд Шейкин - Резидент

Ехали в их вагоне в основном женщины, некоторые с детьми. На стоянках все они не сводили глаз с узкой щели отодвинутой двери. Мария догадалась, что это едут жены и матери отступивших на север красногвардейцев либо же арестованных, расстрелянных.

Тощий парень, его звали Федоркой, стал вдруг о ней заботиться.

— Что ты, девка? С голоду помираешь? — он протянул ей жестяную кружку с кипятком. — Да пей, дуреха!

Он со всеми перезнакомился, с каждым был за своего, вмешивался в разговоры, кого-то опекал, против кого-то ополчался.

Потом поезд стал. Мария как-то сразу почувствовала, что уж это и есть последняя остановка. За стенками вагона было необычно тихо, и лишь в стороне паровоза слышались крики, но тоже какие-то необычные.

Мария вслушивалась в наступившую тишину растерянно, с тревогой. То, что ей теперь придется самой что-то делать, идти, просто двигаться, показалось вдруг невероятно трудным, тягостным. Она ослабела от дороги, у нее не было сил.

Видимо, такое ощущение пришло не только к ней. Весь вагон притих, насторожился, словно спрашивая: «А может, поезд пойдет дальше?».

Крики приблизились. Это был голос одного человека, зычно повторявшего:

— Вы-ходь! Очишшай вагоны! Не по-ойдет дальше…

Дверь с шумом отъехала. Свежий воздух ворвался в вагон, растекаясь между людьми, словно студеная вода.

А голос уже раздавался где-то впереди:

— Выходь! Очишшай вагоны!..

Женский крик вдруг заглушил его:

— Ах боже! Неметчина!

Федорка вскочил с нар и рванулся к выходу.

Весь вагон уже был на ногах, и все говорили между собой, но громче всего слышалось:

— Неметчина! В неметчину заихалы…

Все возились, собирая узлы, плакали дети. У Марии вещей не было, и она легко пробралась к двери. Вагон стоял напротив станционного здания. На нем была вывеска с названием, написанным нерусскими буквами. У входа в вокзал стояли два солдата в серо-зеленых мундирах, в касках с пиками наверху. За их спинами, словно продолжение касок, торчали плоские блестящие штыки. Мария глянула вниз, на пути, и вздрогнула: на земле — на носилках, на соломе, на шинелях и просто на пожухлой осенней траве — лежали и сидели раненые. Бинтовали их, видимо, наспех и скупо: на перевязках алыми и бурыми пятнами проступала кровь.

Она поглядела вдоль состава. Из всех вагонов как-то поспешно, виновато, чтобы только поскорее освободить место, выбирались люди и вдоль редкой цепи казачьих постов покорно тянулись к станционному зданию.

Мария пошла вместе со всеми.

На площади перед вокзалом к беженцам подошел высокий жилистый казак с нашивками урядника, добродушно усмехнулся:

— К большевикам идете? К совдеповским комиссарам?

Потом появился молодой офицер в золотых погонах, в застегнутом наглухо новом кителе с крестом солдатского Георгия на левом нагрудном кармане. Широкий черный платок, охватывая шею, поддерживал забинтованную руку с желтыми скрюченными пальцами. Офицер долго оглядывал беженцев, болезненно морщась, кивал казакам. Тех, на кого он указывал, отделяли от толпы и уводили.

Когда офицер ушел, конвоиры с живостью бросились к беженцам. Они снимали с них пальто, пиджаки, рвали с голов платки. Тех, кто пытался не отдавать, беззлобно толкали прикладами:

— Ну чего чипляешься? Большевики все равно отберут. Там же коммуния, все общее. Там у тебя даже ложки не будет, из котла ладонью станешь черпать…

Узелок Марии не привлек ничьего внимания. Правда, один молодой солдат загляделся было на нее и крикнул:

— Пойдем с нами! Кашу будешь варить!

Она не ответила. Она вдруг увидела Федорку. Он стоял у входа в вокзал и кричал на германского офицера. Солдат с винтовкой и в каске подбежал к Федорке и наставил острие штыка ему в грудь. Офицер что-то резко сказал. Держа винтовку наперевес, солдат повел Федорку вдоль железнодорожных путей.

Толпа рассыпалась. Казаки, тяжело нагруженные, пошли к вокзалу, беженцы — плача, причитая — потянулись в разные стороны. Мария побрела вслед за какими-то женщинами.

Миновали последние дома станционного поселка. Разбитая проселочная дорога вела в поля. За полями, где-то у самого горизонта, синел лес. «Это и все? Я перешла фронт?» — подумала Мария.

Быстрые шаги послышались за ее спиной.

— И что только в свете творится! — услышала она голос Федорки. — Слышь, глупыха? — он обратился к Марии. — Солдат меня за путя отвел. «Беги, рус, — говорит. — Комендант видеть нихт. Як война, рус?» — «Гут, — говорю, — самый гут. У нас, — говорю, — война с вами кончилась. Наш царь хотел воевать, мы его скинули. Ваш хочет, вот вы и воюйте», — Федорка довольно рассмеялся и повторил: — Совсем теперь не тот немец пошел!..

Их было теперь восемь человек, считая и пятилетнего мальчика, и у всех, видимо, была одна цель — перейти фронт, но все пока еще таились друг от друга и шли молча, будто неуместное слово могло накликать беду.

Лес кончился. Опять потянулись поля.

В середине дня неподалеку послышались взрывы и выстрелы. Беженцы метнулись с дороги в овраг и дальше шли тропинками, упрямо отыскивая из всех путей тот, который вел на север.

Ночевали в настороженно притихшей деревне. Сбившись в одну избу, тихонько переговаривались. Мария всем рассказывала, что идет под Воронеж, к родителям. Жила с мужем, да того убили еще в шестнадцатом году, вот и пошла на родину. Закутанная в черный платок, потемневшая, она казалась старше своих двадцати лет, и ей верили.

Впрочем, она почти не обманывала, говоря это. Ощущение потери все время не покидало ее. Скорее даже не потери, а полной опустошенности. Жизнь как-то потеряла для нее смысл. Да, она идет на родину. Да, у нее теперь там, на Дону, нет дома…

Местные жители вели себя странно. Света не зажигали, спать не ложились, и в домах шла суматоха, будто вся деревня собиралась куда-то ехать…

Мария пыталась понять: кто здесь? Красные? Белые? Кого ждут?.. Потом, слушая разговор Федорки с хозяином избы, узнала, что красные ушли отсюда с неделю назад. Перед этим в деревне два дня длился митинг: мужиков призывали вступить в Красную Армию и защищать село, но крестьяне лишь недавно обзавелись землей, разделив помещичий клин, теперь хотели заниматься своим хозяйством и в солдаты идти не согласились.

Белых встретили колокольным звоном. Все сельсоветские отступили с красными, никого поэтому не трогали, счетов ни с кем не сводили, и первые дни все шло мирно.

Но вот, накануне прихода беженцев, в селе был созван сход. На нем зачитали объявление: «Распоряжением Воронежского генерал-губернатора лица всех призывных возрастов объявляются мобилизованными. Означенным лицам прибыть на сборный пункт в село Нижнее 31 октября в 9 часов утра». Потом выступил пожилой полковник, представил себя начальником гражданского управления Воронежской губернии и сказал: