Галина Николаева - Битва в пути

Столовая, обставленная светлой мебелью, была просторна. Возле большого окна на ступенчатых подставках стояли цветы в горшках. Топилась изразцовая печь, Ребенка уложили ка диван, и он, повернув головенку, уставился внимательными темно-серыми, чубасовскими глазами на огонь, игравший за полуоткрытой заслонкой.

Женщина кроила что-то на большом обеденном столе. В ней было располагающее внутреннее равновесна. Она не волновалась, не спрашивала и ни словом не упомянула о завтрашнем сражении. «Не знает. Чубасов скрывает, не тревожит ее. Да и как ее не беречь — кормящая мать», — понял Бахирев и заговорил с ней на нейтральную тему.

— Хорошо они играют в этом, в музее… — сказал он с той немногословностью, с которой говорят лишь со своими.

— Друзей много… Ездят всюду… Я на. всех накладываю контрибуцию. — Женщина щелкала ножницами, сметывала куски материи, и в речах ее слышался ритм работы. Негромкие фразы ложились, как стежки— Обязательную контрибуцию, — продолжала она. — Ведь много ли детворе надо? Вчера прислала приятельница в письме кусочек ягеля. Они уже и довольны. Весь день играют в Чукотку.

— Дружные они у вас?

— Дружные, но когда Шурик родился, Танюшка ревновала! Однажды прихожу в спальню — нет ребенка. Исчез! Куда?! Обыскали весь дом — нет! Вы только представьте наше состояние! На глазах у всех нас исчез ребенок!

— Куда же он делся?

— Танюшка засунула его под бабушкину кровать! От ревности. А он был такой спокойный, что спал себе под кроватью.

— Наказали?

— Таню? Ой, что вы! Ведь пока она была одна — баловали. А тут второй ребенок, да еще слабенький! Мы все к нему! И Таня у нас незаметно выпала из семейного круга. Как она намучалась, бедная, прежде чем потащила братишку под кровать!

Бахирев все с большим интересом слушал Чубасову. В искренности ее тона, в умной полуулыбке, в живом рассказе о детях было что-то необычайно привлекательное и новое для него.

«Спокойная, — думал он. — И деловитая. Знает она или нет о завтрашнем? Нет, наверное… Чубасов бережет».

Он похвалил: — Хороших ребят вырастили….

— Трудные, — неожиданно возразила женщина. — Особенно Шурик.

— Ну, если уж ваши трудные!.. — Бахирев даже развел руками. — Чем же Шурик трудный?

— Знаете, — женщина улыбнулась умными глазами, — у тракторостроителей есть такое сложное выражением «Конструкция работоспособна в номинале, но чувствительна к отклонениям». Вот и Шурик «чувствителен к отклонениям».

— Например? — допытывался Бахирев. Ему уже хотелось знать, как ей удалось сделать из «трудного Шурика» мальчугана, обаятельного даже на его, бахиревский, не заинтересованный чужими детьми взгляд,

— Ну, например, стали мы его отвозить в детский садик в отцовской машине, — рассказывала женщина, продолжая кроить. — Втроем ездили — мы с отцом на работу, Шурик в садик. Всем в одну сторону. Приезжаю как-то за Шуриком и слышу — расхвастался ребятам: «Петьку-то папа на «Победишке» возит, а меня-то мой папа на «ЗИСе». Пошел, сопляк, хвастать отцовским «ЗИСом»! Почувствовал себя в садике на особом положении… Теперь езжу с ним на автобусе.

— И вы тоже на автобусе?

— А что же делать? Одного его отпустить нельзя… Далеко, с пересадками… Очень трудно, особенно пока Любка маленькая, — доверчиво пожаловалась она. — Старших с бабушкой растила, теперь и бабушки нет, Соседка приходит на полдня.

«Мы с Катей, наверное, и не заметили бы мальчишечьего спора об отцовских машинах! — невольно подумал Бахирев. — А эта худышка, мало того, что заметила, сама вместе с сыном пересела на автобус».

Его поразила напряженность этого материнского, жертвенного внимания к внутреннему миру ребенка.

С новым уважением смотрел он на худенькие плечи хозяйки. А она кончила сметывать и все с той же отличавшей ее грацией привычно быстрых и точных движений убрала шитье и принялась накрывать на стол. У Бахирева никогда не возникало желания помочь Кате в домашних хлопотах. Почему же сейчас он с несвойственной ему поворотливостью поднялся? — Давайте я вам помогу.

Она отказалась, а он продолжал топтаться у тахты.

Хлопнула входная дверь, и в комнату заглянул улыбающийся Чубасов.

— А, Дмитрий?! Пришел? Сидишь? Люба-большая, что ж ты его не угощаешь?

— Так мы же тебя ждали?

— Я быстро. Шурка, полотенце! Танечка, домашнюю куртку!

Он вошел посвежевший, с мокрым чубом, закрутившимся у самых бровей, одетый в куртку густого бордового цвета. Движения его были размашисты, слова звучали бодро, по-домашнему свободно:

— Вот я и готов. Корми нас, Люба-большая!

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Бахирев. Чубасов не изменил ни тона, ни вида.

— Предупредили, что мое выступление будет расценено как антипартийное. — Он подошел к ребенку и подкинул его к потолку. — Ух ты, какая она у нас сегодня нарядница!

Потрогал губами короткую шейку и снова уложил девочку. На ходу притянул и тут же отпустил Шурика, пошуровал в печке.

«Да что он, не понимает, что ли, чем может закончиться завтрашний день? — досадовал Бахирев, стремившийся скорее ободрять и поддерживать. — «Антипартийное поведение» — значит вплоть до партбилета!»

Набравшись терпения, он ждал, когда наконец Чубасов позовет его в отдельную комнату. Но тот не торопился. В своей распахнутой яркой куртке он расхаживал по комнате с таким заинтересованным и довольным видом, с каким ходит по любимому дому хозяин, вернувшийся из долгих странствий.

Дети расставили приборы, разложили салфетки, водрузили на стол голубой горшок с белыми цветами. Странная атмосфера праздничности тоже была непонятна Бахиреву: «Именины у них, что ли, сегодня? Вот уж некстати!»

Чтобы не молчать, он похвалил матери Таню:

— И хороша же растет! Красавица!

Девочка зарумянилась, а женщина ответила быстро и пренебрежительно:

— Это вы про что? Про «губки бантиком»? Однако взгляд ее узких, умных глаз сразу стал настороженным, и заговорила она многословнее, чем обычно:

— Губки бантиком — совсем как у Вириной. Случается, что некрасивая девушка, не найдет личного счастья. Это беда, это женщине не в укор! Но если красотка вроде Вириной никому, кроме своего поганенького Вирина, на ухитрилась понравиться, значит уж такое ничтожество, такое ничтожество!.. Вот была женщина — Лариса Рейснер. Ей стихи посвящали. Книги и пьесы о ней писали. Или Андреева. Коммунистка. Умница и красавица. Ее Ленин уважал. Ее Максим Горький сделал своей подругой. Вот это были женщины! А «губки бантиком»! Есть о чем говорить!..

— Да, — сказал Чубасов, обращаясь к Бахиреву, но предназначая свои слова дочери, — во всем нужно соответствие. Не то получится так, как было у нас в моторном цехе. На первом плане автоматика, а копни поглубже — кувалда!