Галина Николаева - Битва в пути

Неопределенная реплика камнем упала в разгоряченный, испуганный, жаждущий спасения мозг Вальга-на. Смятенные мысли заколебались, заметались, пошли тревожными, зыбкими кругами: «Что означает это «вот как»? Одобрение! Неодобрение? Удивление? Когда Вальган принимал руководство заводом, любая критика производства была ему на руку. Чем жарче критиковали предшествующее, тем очевиднее становились и трудности и все настоящие и будущие заслуги Вальгана. Мгновенно прикинув на себя, он решил, что «вот как» может означать лишь завуалированное поощрение, и, подхлестнутый им, удвоил рьяность:

— Те же пороки характеризуют всю областную промышленность в целом. Возьмем хотя бы завод Калинина… — Разгромив промышленность, он перешел к строительству: — У нас во всех газетах нашумели о городке строителей гидростанции. Но что это за «городок»? Серые коробки, прикрытые черепицей. Они же развалятся прежде, чем выстроится гидроузел! А как они строятся? Сочувственное внимание сменилось настороженностью, но Вальган уже не следил за лицами. Им овладел угоднический пафос ниспровержения всего, что сделано прежде. Он ниспровергал старое и носителя его, Бликина, не во имя нового, но для того, чтоб как можно выше взлететь на волне ниспровержения. Однако жар его был искренним. Годами он должен был послушно играть роль мальчика при Бликине, слабости которого знал отлично. Годами скрытно и тщетно жаждал он того, что причиталось ему по праву. Да, по праву! Разве не ясно, что по уму, по таланту, по энергии он достоин лучшего? Не директор периферийного завода, не подручный Бликина! Нет! Министерское кресло, всесоюзный размах — вот подлинная судьба человека с его умом и волей! Неудовлетворенность и жадность всю жизнь копились и сжимались в нем подспудно и бесшумно, как газ под давлением. И вот сорвана печать молчания, Открыт вентиль. И газ многолетнего напора неудержимой струей вырвался с шипением и свистом. Критиковать! Выплеснуть скопленное за долгие годы раздражение на все, что равняло Вальгана с миллионами невальганов и мешало ему жить по-вальгановски! Критиковать!

Вальган думал, что разоблачает недостатки действительности, но разоблачал самого себя.

«Вот видите, видите?! — укорял и взывал взгляд Бликина. — Вот что значит полная доступность для Вальганов и прочих! Позвали! Кого? Куда позвали?!» Саморазоблачение Вальгана укрепило уверенность Бликина в своей правоте.

Бахирев, слушая Вальгана, неожиданно для себя обиделся. «Какие заводища подняли и в какие трудные годы, а его послушать — и заводов нету. И вот! Все оплевал под видом благородной борьбы с недостатками! Переметнулся на «крайнюю левую». Вот такие, как он, из угодничества и мечутся из крайности в крайность, Лишь бы выставиться, лишь бы забежать вперед других, все равно в какую сторону!

И встала в памяти Бахирева мартовская ночь, мертвенное марево над траурными знаменами и восторги Вальгана, доходящие до зависти бессмертию ушедшего и даже самой его смерти.

«Все предал не задумываясь. Иван, не помнящий родства! Все перечеркнул одним махом!»

В ту мартовскую ночь Бахирев спрашивал себя: что уйдет с этой смертью и что останется? Сейчас он ответил беспощадно, безжалостно: «Вот ты и уйдешь, Вальган, А останутся та же Анна, тот же Сугробин… Чуба-сов, Курганов, Гринин!»

В них видел он людей, сформированных социалистической эпохой. Порожденные ею, они стали ее решающей силой. Но кто же такие Вальган и Бликин? Ему вспомнились слова Зимина: «Сорняк на огрехах». Не слишком ли мягко сказано? Нет. Чем сложнее жизнь, тем значительнее огрехи, и чем невиннее кажется нам этот сорняк, уем опаснее он становится. Опасность перерастает в трагедию и катастрофу, если не видеть ее, если обманываться умелою мимикрией, если принимать Вальганов и Бликиных за подлинных носителей идей коммунизма. Хлеборобов не обманывает васильковый, невинный, поднебесный цвет!

А Вальган продолжал говорить, пока поток его бессознательного саморазоблачения не прервал председательствующий:

— Товарищ Вальган, для чего это вам понадобилось все под одно малевать черным цветом? Ведь по-вашему получается, ничего нет в области? Погорелое место да потемкинские деревни?

Слова отрезвили Вальгана.

Он умолк, огляделся. Не было ничего похожего на прежнее сочувственное внимание. Обвал! И тишина, как в горах после обвала… Он понял: «Увлекся. Перехлестнул. Загладить!» Он поднял руку, то и дело сжимая и разжимая пальцы, хватал воздух, взывал, доказывал: «Я честный! Я преданный!»

Но время уже истекло, и слово предоставили Курганову. Еще недоумевая, но уже чувствуя катастрофу, Вальган сошел с трибуны. «Что случилось? Почему и когда случилось? Ведь началось отлично! В какой миг произошла осечка? Неужели это… все?..»

Так снайпер, отлично прицелившийся, одним неосторожным движением выдает себя, и вот, еще не успев почувствовать боль, уже видит кровь, и недоумевает, и с нарастающим ужасом спрашивает: «Как? Когда? Почему? Неужели кровь? Неужели вот это и есть… конец?!»

Курганов, неловкий, смущенный и все же улыбающийся, вышел вперед.

— …Обвинили меня, что не знаю теории. Так ведь знать — это не долбить! Это применять в конкретной обстановке. Остается же в земле картофель. Не хватает людей, нет уборочных машин. Стоимость уборки высока. Крупную мы собрали, а на мелочь свиней! И с зерновыми… Пшеница в низинах травостойная. Не берет комбайн! А у нас нынче весь урожай тот, что в низинах! Убрали серпами. Говорят, «не по теории»! А по-моему, теорию надо закреплять хлебом! Без хлеба теория не теория. Сейчас в сельских районах теоретическую подкованность надо проверять быстротой, с которой растут урожайность, удойность, яйценоскость.

«Эх, беркут, где ж твои крылья? — волнуясь за Курганова, укорял Бахирев. — На болотине ты говорил красноречивее. И теорию охватывал. И в теории ты покрепче десяти Бликиных. Что ж сейчас не блеснешь, себя не покажешь во всей силе?»

Но Курганов так же, как и сам Бахирев, не заботился о том, чтобы «блеснуть». Силой его была правда.

«Этот выскочил, — завидовал и удивлялся Вальган. — Что он сумел? Чего я не сумел?»

— Ну, товарищ Гринин, теперь тебе слово, — с особой теплотой сказал председатель.

«С ним, с ним надо мне было, не с Бликиным, — тоскуя, повторил про себя Вальган. — А что в нем? Почему он здесь как свой?»

Впервые он внимательно посмотрел на Гринина. Жилистое тело старого рабочего и лицо, ничем не примечательное на первый взгляд. Только вглядевшись, можно заметить ту особую, спокойную твердость, которая создается жизнью трудовой и безупречной. И сухое лицо со скупой, но мягкой улыбкой, и точные, сдержанные жесты, и немногословная речь говорили о втором секретаре обкома как о человеке испытанном и надежном. Вальган понял это и снова пожалел: «Зачем с ним не сблизился?» Чем сдержаннее критиковал Гринин недочеты Бликина, тем убедительнее были слова. Коротко он коснулся работы тракторного завода: