Галина Николаева - Битва в пути

Бахирев понимал, что выступить против премии — значит окончательно и бесповоротно стать «чужаком», рискнуть своими замыслами, своим будущим, своей репутацией. Возможно, его обвинят в зависти. Как доказать, что это не зависть, а принципиальная позиция? Два-три года назад его самого в числе других танкостроителей выдвигали на премию. Тогда он возражал:

«Получим премию — и вдруг в каком-нибудь пограничном инциденте выяснится, что наши танки хуже заграничных? Куда тогда глаза денем? Нельзя премировать боевую машину, пока она не проверена боем. И вообще не надо так много премий».

Тогда было просто возражать: он сам выдвигался на премию. Он говорил: «Слишком много премий, и они слишком легко достаются», — с этим могли соглашаться или не соглашаться, но все видели, что он руководствуется принципами, а не личными интересами. Свидетели этого случая — директор завода и парторг ЦК — были живы.

«Но кто захочет искать их свидетельство? — думал он. — Идти сейчас против премии — значит ставить под удар себя и все то, что мной задумано».

Он колебался весь день и пришел домой, еще ни на что не решившись.

Дома царила необычная тишина. Бесшумно двигалась Катя. Послушные матери Аня и. Бутуз говорили полушепотом, словно рядом лежал больной.

— Охрипли вы все, что ли? — рассердился он. Ему хотелось бодрых голосов, смеха, шуток. Он поймал себя на этом желании и подумал: «Я трушу».

Жена оробела от его непривычного резкого тона. — Мы боимся помешать тебе.

— Катя… — Он хотел посоветоваться с ней, но взглянул в большие испуганные глаза и осекся. Все в жене сегодня раздражало его: и робкий голос, и испуганный взгляд, и бесшумная походка. «Она способна только не мешать! Ей и в голову не приходит, что можно помочь».

Она погладила его по голове.

— Митюсь, у меня сегодня такой пиров с вареньем! Но его раздражали и «Митюсь», и поглаживание, и разговор о пироге. Он отдернул голову.

— Какие пироги? Я ж не ребенок, чтобы утешать меня пряниками!

Жена молча покраснела от непривычной обиды, но дочь тотчас строго заявила:

— Папа, если у тебя неприятности, значит надо срывать их на маме? Это, по-твоему, правильно?

Дочь, тоненькая, неизменно аккуратная, была критиканшей и ярой до надоедливости ревнительницей справедливости.

Он рассмеялся. Дерзость дочери сегодня была ему больше по душе, чем пугливая осторожность жены. Он сказал:

— В дирекции критикуют, в парткоме критикуют, да еще в собственном доме дочь критиканша!

— Ты же сам учишь говорить в глаза!

— Доучил на свою голову! — Он подергал вихор, потом взял дочь за плечо и притянул к себе. У нее были такие же длинные, полуприкрытые веками и непримиримые глаза, как у него. — Катя, — спросил он жену, — скажи, неужели и я такой же зануда, как наша Анька?

Он хотел, чтобы жена рассмеялась в ответ, но она только слабо улыбнулась..

Рыжик пулей ворвался в дверь, швырнул на стол книги, схватил свинчатку.

— Опять весь исцарапанный! — ахнула Аня. — Опять пуговицу оторвал? Опять дрался?

— Конечно, дрался! А что я, трус?! Мать кинулась к аптечке.

— Дай йодом… Рыжик! Куда же тал? Сестра схватила его за пальто.

— Помойся!.. Грязный… Совсем уличный!.. Фу!.. Стыдно! Папа, мама, ну что же вы, наконец, смотрите?!

Рыжик вырвался, увидел в кабинете Бахирева и уже с порога крикнул ему:

— Папа, скажи ей, чтоб она ко мне не приставала! Дверь отворилась, в солнечной полосе сверкнул рыжий вихор, и Рыжик исчез.

— Это ужас, а не ребенок! — сказала Аня. — Говорят дети походят на родителей. Но в кого он у нас получился такой драчун, я совершенно не понимаю!

Бахирев поймал свое отражение в зеркале и самокритично подумал сам о себе:

«Соединение Борькиной драчливости с Анькиной занудливостью… Хорошо, хоть не одному досталось, на двоих детей поделилось!..»

Он представил в своей семье ребенка, соединившего оба эти качества, и не обрадовался такой возможности.

Ему хотелось освежающей шутки, бодрящей иронии, но он не мог ни дать, ни получить ее и до ночи томился в бездействии и нерешительности. За ночь он написал докладную, перечел ее, закряхтел и заерзал на стуле. Докладная была как раз тем соединением и занудливости и драчливости, которое казалось ему таким отвратным. Она состояла из пяти параграфов, изложенных с методичной и сухой последовательностью.

Он писал, что, по его мнению, трактор не должен получать премии, так как «Первое: не имеет принципиально новых решений, а лишь модернизирует старые решения советских и заграничных марок. Второе: не решает основных задач современности, не освобождает сельское хозяйство от миллионной армии прицепщиков, не обеспечивает маневренности и скорости, потребной сельскому хозяйству. Третье: не имеет мирового первенства по основным параметрам. Четвертое: имеет много недоработанных узлов. Пятое: не прошел достаточной проверки на полях».

В конце рапорта он приписал: «Желая оградить себя от возможных обвинений в необъективности, считаю нужным сообщить, что два года назад, когда меня самого представляли к Сталинской премии, я отстаивал аналогичную точку зрения».

Подумав, он зачеркнул приписку. Он адресовался большим людям, писал о больших вопросах и не желал мельчить их самооправданием.

С унынием перечитывал он свое творение. Оно не звучало, оно скрипело. Оно не отражало его горечи и тревоги. Оно не волновало и не убеждало. Он посидел над ним в унылом раздумье. «Да… соединение занудливости с драчливостью… Но что делать? Я не могу иначе! А каждый должен делать то, что он может. Я сделал то, что мог».

Утром он принял холодную ванну и стал тщательно бриться. Перед решающим сражением ему хотелось быть подобранным и свежим. Жена вошла к нему в халате и ночных туфлях.

— Что ты делаешь, Митя? Я прочла это! Что же ты делаешь? — Она прижала к груди большие красивые руки. — Ведь после этого тебе здесь не жить! Ну, пусть и получают премию! Разве тебе жалко?!

— Жалко, Катя. — Он так двинул бритвой, что кровь горячей струей потекла по щеке.

— Чего тебе жалко?

— Чести нашего машиностроения. — Он прижимал к лицу полотенце, а кровь все сочилась и пятнала его.

В девять часов он вошел в кабинет Вальгана. В кабинете было людно: готовясь к отъезду, директор собрал людей на короткое совещание.

Несколько инженеров толпились вокруг Вальгана и оживленно разговаривали. Остальные тихо сидели у стен, на дальних стульях.

— Добьюсь во что бы то ни стало! — весело говорил Вальган. — Иначе живого не ждите. «Со щитом или на щите», и не иначе!

Бахиреву трудно было диссонансом войти в эту атмосферу совместных упований и чаяний. Он скользнул взглядом по гурьбе инженеров. «Кто тут будет за меня? Рославлев с младенчески ясным взглядом, спрятанным зубными щетками бровей? Шатров с его заплетающимися ногами и вялым ртом? Может быть, эта Карамыш с ее спокойствием и детскими туфлями? Нет! Все ополчатся против меня!»