Леонид Леонов - Барсуки

– Свечи собирают... Кончилось, молодой человек! – ядовито сказал дьячок и подмигнул Сене пакостно и стыдно.

Перешептываясь, выходили по-двое Катушинские гости. В раскрытую дверь входил кислый холодный воздух, но все еще стойко держался запах тлеющего фитиля. Кривошеий поп снимал ризу и нарочито подробно расспрашивал чернобородого Галунова о Катушинском конце. Галунов усердно топырил грудь, а тот кивал головой и складывал обносившуюся ризу конвертом, заворачивая ей углы. Псалтирный старик сморкался в красный платок. Свечи гасли. Темнело.

Сеня уходил почти последним. И опять обернулся он с порога и вспомнил: с того самого места, у окна, где стоял с Настей, он впервые и увидел ее. Но теперь за окном было черно и пусто. Следуя уклону мыслей, он взглянул на свои сапоги: сапоги теперь были красивые, хромовые, приятно глядеть. Все переменяется...

Коечка в углу уже была разобрана, – угол был пуст и ждал нового постояльца. Только небольшая кучка пыльного сора указывала, что на этом месте обитал безвестный человек, – он и насорил.

...как во сне.

Утром Быхалов сам, идя из города, прочел приказ о дополнительном призыве Сенина года. Сеня встретил сообщение о солдатчине почти равнодушно, – солдатчина сулила даже ему какой-то выход из положения. Не дослушав, побежал на Катушинские похороны.

Весь обряд похорон показался Сене подчеркнуто-обидным. Бумажным пояском закрыли Катушинский лоб, едва расправившийся от морщин. Поливали елеем, посыпали песком. Возница, длинный и сутулый верзила в черном, похожий на огромную отмычку для столь же огромного замка, взлез на козлы, и похоронные дроги тронулись в путь. Встречные снимали шапки. Над домами кружили голуби. Падал снег и тут же таял. Дальше, когда потянулась чужая Москва, наняли провожатые извозчика. А провожатых было всего двое: Сеня и Дудин. Чулочную бабу видел Сеня только на квартире, утром, – она возилась над Катушинским сундучком.

Тут-то и показали тощие клячи всю свою непохоронную прыть. Длиннющими, как жерди, ногами они захватывали большие куски мостовой и неслись, словно боялись людского глаза, словно обрадовались легкому грузу. За всю жизнь никогда и никуда не спешил так Катушин. Дудинский извозчик, чахлый парень с красными выпуклыми веснушками, не отставал, – словно на свадьбу мчались. Мразь с неба усилилась и уже не успевала таять. Подняли верх.

Однако за заставой, когда мимо бежали домишки, измельчавшие до последней жалости, Дудинский извозчик стал закуривать и поотстал. Извозчик спросил:

– Нет ли спичечки?..

Дудин сказал:

– Чорт!.. – и протянул спички.

Тут Сеня с тоской заметил, что Дудин уже раздобылся где-то вином.

Могилка проморозилась за ночь, но низина давала себя знать: на дне стояла лужица. Кладбищенский батюшка, олицетворение земного уныния, с пресным лицом, рассыпаясь на верхних нотках, изобразил надгробное рыдание и помахал потухшим кадилом. Сеня наклонился и скинул вниз первую горсть вязкой холодной земли. Она так и упала комом. Кладбищенский человек, коротконогий и веселый, усердно закидывал заступом розовый Катушинский гробок и все порывался заговорить. Наконец, он не выдержал:

– Как хотите, конешно, это на чей вкус... А по нашему, так никакого ада нет! Я вот, одиннадцать лет копаю, все думаю: где же он, ад?.. Негде ему быть! А второе дело: сколько ж лесу-то уйдет его отопить? Я вот и за истопника тут, знаю дело... Не-ет, тут что-то другое есть, а только они скрывают! – и он, кивнув вслед уходящему батюшке, громко высморкался в сторону. Борода у него была круглая, рыжая, разбойничья, жесткая.

– Пьешь?.. – коротко и с презреньем спросил Дудин.

– Пьем... – сознался могильщик. – А что?

– Ничего, ступай! – отвечал Дудин.

Когда никого не оставалось кругом, Дудин взволнованно и вдруг провел себя рукой по невообразимому, непокорному ершу волос и вздохнул так глубоко, словно собирался сказать последнее слово пред тысячной толпой, собравшейся почтить покойного. Он даже выкинул руку в сторону и открыл глаза. Движенье его можно было счесть и за судорогу. – Кричали вороны, в высоких кладбищенских березах. Пахло прелым листом. Видна была дорога до самой заставы, и на всем протяжении ее – никого.

– Здесь чайнуха одна есть, с секретом, – сказал неожиданно Дудин. Сеня старался не глядеть на его подергиванья. – Вроде поминок закатим... по бестелесном человеке! – он подмигнул, а Сене стало тревожно и холодно.

– Пойдем, а?..

Но тут с Дудиным что-то случилось. Он припал к свежему Катушинскому холму и весь затрясся. Плакал он всухую, без слез. Острые кости, сотрясаемые в Дудине рыданьем, двигались так, словно хотели прорваться из черного его пиджака. Звук был очень непонятный, всхлипыванье походило будто в котле клокочет черный и густой сапожный вар. Его прощанье кончилось так же внезапно. Он встал и надел на голову свалившийся картуз.

– Эх, в трясине живем!.. – крикнул он и, не оглядываясь, забывая стряхнуть с колен приставшую землю, пошел с кладбища. Сеня догнал его почти у выхода.

...Чайнуха, набитая воровской мелочью и мастеровой голью, притулилась в кривом, с крыльцом, домике, – сзади к нему примыкал пустырь. Уже свечерело, когда они пришли туда. Под черным потолком висела лампа с грязным железным абажуром набекрень. Керосин уже истощился, и напрасно иссохший фитиль обсасывал пустое дно и стрелял красными языками, давая знать о себе.

Они подсели к столику, за которым уже сидел один, – разглядеть его лицо было невозможно. Сеня впервые за всю жизнь пил жгучую противную смесь, откашливаясь и брызгаясь, не справляясь с отвращеньем.

Неизвестный, сидевший вместе с ними, глядел внимательно и грустно.

– Что ж ты парнишку-то спаиваешь? – спросил он тихо у Дудина, прихлебывая чай из толстого стакана.

– А ты не злись... не подбавляй горечи! – вскочил Дудин. – На-ко, выпей за упокой человека...

– За свой, что ль, упокой пьешь? – неодобрительно спросил человек.

– А и за мой выпей, какая разница! – клохчущим своим смехом зашелся Дудин. – Из каких сам-то, – мастеровщинка, что ли?

– Нет... на заводе тут, по металлу работаем, – неохотно отвечал тот.

– Снарядики точите? А-а!.. Подлецкое ваше дело!.. – колко заворошился Дудин, подливая в стаканы.

– Не-ет, мы не отсюда... – неопределенно отвечал человек.

– А, ну-ну! – почему-то принял без вопроса Дудин сообщение незнакомого. – А мы вот человечка схоронили. Предобрый старикаша! Ну, скажи, восемнадцать раз я инструмент свой пропивал... приду к нему, грязный, пьяный, тень человека. «Ваше преподобие, скажу. Одолжи три рубля на продолжение жизни!» – «Спустил?» спросит. «Спустил, ваше преподобие!» Он и даст. Я его преподобием-то, чтоб не так совестно было! Так красненькая и ходила промеж нас всю жизнь. Бестеле-есный!.. – протянул мечтательно Дудин.