Владимир Возовиков - Четырнадцатый костер

Вот опять ухнула сова за Хопром, будя осенний лес. Может быть, это о нас, затаившихся у потухшего костра, разносит она вести? Старайся, глазастая, — какие ни есть, мы все же охотники. Ты, как всегда, не ошиблась…

С какой же поры стал я находить тихую долгую радость в воспоминаниях о несостоявшемся выстреле, который мог оказаться вернейшим? И в ту последнюю ночь на Хопре было жаль, что накануне вечером пропустил стаю пролетных вальдшнепов — не знал, открыта ли на них осенняя охота в здешнем краю. Но с этим сожалением становилось уютнее от простой мысли: где-то в черном осеннем небе стремительно и неслышно скользит сейчас к югу стайка теплых, похожих на веретена птиц, и маленькие сердечки их не сжимаются в ожидании гремящей молнии, прорезающей ночь, не мучает их пронзительная тоска об исчезнувших сородичах и не шарахаются они от каждого темного куста. А потом, на рассвете, упадут, усталые, в поределую березовую рощу, и для охотника лес наполнится новым значением, оттого что в нем, среди палой листвы и сухих трав, чутко затаятся пестрые длинноклювые и темноглазые лесные кулики.

Самую жестокую бессонницу прогоняют думы о том, что на кромке зеленого плавуна, посреди осоки, спокойно прячет голову под крыло селезень, случайно разминувшийся с зарядом моего ружья, и заяц, ушедший на последней охоте от нашего молодого гончака, крадется с дневки к неубранному капустному полю, а рысь, не убитая лишь потому, что в момент нечаянного столкновения в лесу мое ружье оказалось разряженным, подстерегает его, распластавшись на поваленном дереве.

Лютой зимой, в тайге, оглохшей от ледяного безмолвия и ружейного треска раздираемых морозом деревьев, бывает теплее, когда воображаю зеленые сны медведей в тесных берлогах и березовые грезы тетеревов в снеговых лунках, пытаюсь и никак не могу вообразить сны барсука в теплой замысловатой поре — того самого барсука, которого спас осенью от бродячей собаки, загнавшей его в силосную траншею. И весело вздрагиваю, мгновенно вообразив, как в снежной норе вздыбится рыжая шерсть лесного хоря от кровавого разбойничьего сновидения.

Не может быть человеку холодно и одиноко в самую злую непогоду, если она остается родной стихией для множества удивительных живых существ.

Но когда же, в какой день и час родился во мне этот второй, главный, охотник, для которого всего важнее не преследовать, а чувствовать вблизи дикую жизнь?..

На хоперском берегу удивительно хорошо вспоминается…

Однажды в конце ноября мы с приятелем тропили в бору зайцев. В эту пору сибирские холода редко набирают полную силу, морозные дни часто перемежаются оттепельными, с веселыми метелями, тихими и обильными снегопадами, с мягким шорохом ветра и веселым синичьим пересвистом в безмолвии лесов. И снег еще радостно бел, до синевы, он не скрипит, не визжит под ногой с пронизывающим душу враждебным ознобом, он лишь мягко похрустывает и пахнет холодным сладким арбузом. В такую пору охотник не усидит дома в свой выходной.

Утренний бор был залит белым светом, несмотря на пасмурную погоду. Ночная метель выбелила сосновые кроны, а стволы у комлей остались рыже-сизыми с металлической дымкой, вверху они светились медовым янтарем и свежим воском; березняковые чащи в низинах, а по опушкам полян безмолвно стояли, словно застывший струйчатый снегопад, в котором причудливо и хрупко перепутались ломаные линии серых и коричневых сучьев; молодые сосенки походили на ребятишек, слепивших домики из первого снега и выглядывающих, чтобы подразнить друг друга.

Белотроп выдался не слишком удачным. Видно, снегопад прекратился задолго до рассвета, и снег в бору был разрисован заячьими и лисьими следами. Можно подумать, ночью тут прошли стада зверьков, но мы знали: и один жирующий беляк способен за три часа истоптать пространство, которое человеку не обойти в сутки.

Вообще тропить беляка — занятие каторжное. Русак, тот с ночной жировки уходит почти по прямой, на дневку устраивается в местах открытых, легко доступных — возле опушек и кустарников, по окраинам травянистых лугов, на заснеженных парах. Русак — добыча легкая, малик его несложен. Две-три петли, три-четыре вздвойки, столько же скидок, и вот он — среди пробивающейся сквозь снег травки, возле кустика чернобыла или неприметной кочки, — затаенный, дышащий, живой ком светло-серого дымка. Его скорее угадаешь, чем разглядишь — шерстка сереет над снежной ямкой, словно травка, а длинные уши зайца прижаты к спине. Лишь глаза на лобастой головке, круглые, стеклянные, с диковатыми янтарными огоньками в глубине, выкачены над снегом и отражают и снежное пространство вокруг, и охотника, на которого они взирают так же, как на березовый колок позади или стожок в степи, но в котором они все же признали врага и ждут, ждут, когда он остановится…

Малик беляка впятеро длинней и в сто раз запутанней. Исколесишь бор вдоль и поперек, натрешь ноги до красных пузырей, потеряешь счет петлям, вздвойкам, сметкам, вернешься в исходную точку и, упершись в целую тропу, где скрестились десятки следов, плюнешь в досаде да и пойдешь домой ни с чем, насмерть усталый. И вдруг, близ той самой поляны, где зайцы жировали ночью, где днем им вовсе «не положено» пребывать, мелькнут в чащобе угольные каемки ушей, и ком снега с легким шорохом сорвется с ветки, а беляк на прощание махнет пышным своим цветком.

Зная это беляково коварство, мы долго и бесплодно обследовали места жировок — выходные следы неизменно уводили в заснеженные болотные кочкарники, в рогатые тальниковые крепи, куда проникнуть можно разве лишь с отрядом опытных лесорубов.

— Удивительно, они как будто нарочно от охотников прячутся.

— Поневоле прятаться начнешь, если кроме двуногих четвероногие охотники на каждом шагу. Вон, глянь, и тут кумушка недавно побывала.

Действительно, аккуратная строчка лисьего следа тянулась вокруг тальников, часто тыкалась в коряжник и словно отскакивала — видно, только смертельная опасность способна загнать живое существо в столь неприветливые крепи. Страх зайцев в начале той зимы был основателен — лисы встречались повсюду. Не раз путь наш пересекали их свежие наброды, находили мы в осиновых сограх — длинных лесных низинах — совершенно горячие лежки, с которых зверь бывал стронут буквально за минуту до того, и только густая чаща позволяла ему ускользнуть незамеченным. С опушки леса мы долго любовались мышкующими в поле лисицами, причем одна носилась, прыгала, рыла снег так близко, что спутник мой крякнул от досады:

— Вот на кого нынче охотиться-то надо! Вычистят они за зиму и лес и поля.

Надо сказать, охотники за лисами в наших местах почти перевелись. Лисья охота требует опыта, сноровки и терпения, дилетантам она не под силу, а кто из нынешних обладателей ружей не дилетант?! Промысловой охоты в наших краях почти нет, а ведь лишь промысловик сумеет грамотно поставить капкан или хотя бы подозвать лисицу на выстрел с помощью манка. Что же до охоты с собаками — ни гончих, ни борзых к селах не держат. Породистых собак теперь держат в городах — ведь куда как модно стало дефилировать по городским бульварам с красивым псом на поводке.