Валентин Катаев - Собрание сочинений в девяти томах. Том 1. Рассказы и сказки.

— Уже отстал.

— Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.

— Скверно, Верочка, — говорю я назидательным тоном. — Ученье свет, а неученье тьма.

— Перестаньте!

— Вы же сами просили меня быть серьезным.

— Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.

— Давайте.

— Говорите.

— Я вас люблю.

— Вы опять шутите?

— Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.

— Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.

— Сдался вам этот фронт! — тоскливо говорю я.

— Нет, вы скажите, почему не поехали?

— Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!

— Ничего вы не видите. А про осколочек врете.

— Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.

— Поэтому вы так прихрамываете?

— Да.

— А я думала, для красоты, как Байрон.

— Верочка, — проникновенно говорю я. — Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?

Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:

— Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?

— От луны.

Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, — должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.

Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.

Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:

— А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.

— У вас богатое прошлое.

— И меня бы теперь не было.

С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.

— Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.

— Можете идти. Я вас не держу.

— Но я обещал...

— Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.

— Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.

— Мне не х... холодно, — отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.

Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.

— Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.

— Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.

— Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.

Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:

— Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?

Я долго смотрю на Верочку, и мне почему-то хочется ее поцеловать.

— Вы прелесть!

— Мерси. Почему это вы вдруг решили?

Сегодня она похожа на девушку с английской открытки.

— Так. В вас есть что-то в высшей степени великобританское.

— В каком смысле? — высокомерно спрашивает она.

— Во всяком.

— Мне кажется, вы ошибаетесь. Многие говорили, что я похожа на английскую головку. А Великобритания здесь ни при чем.

— Верочка, родная моя! Побойтесь бога. Ведь Англия это, в общем, то же самое, что Великобритания.

Но Верочка после моего фиктивного отъезда на фронт решительно мне не верит.

— Да, как же! Расскажите кому-нибудь другому. Англия это одно, а Великобритания — другое. Верно? Нет? А почему у вас глаза блестят?

Я молча улыбаюсь.

— Да что вы меня все время разыгрываете! Я отлично знаю, что Англия это Англия, а Великобритания совсем другое, где-то около Аляски.

— Ладно. Пускай будет возле Аляски. Ей же хуже. Хай буде федеративная республика.

— Что?

— Республика, говорю.

— Какая еще там республика?

— Федеративная.

— Не понимаю ваших намеков, — пожимает плечами Верочка. — Это вы просто начитались газет.

Мечтательно закинув голову, она смотрит на луну. Я бросаю окурок и давлю его сапогом.

— Пошли?

— Подождите, — говорит она, о чем-то упорно думая.

— О чем вы думаете?

— О вас.

— Именно?

Она смотрит на меня молчаливо и медленно проводит кончиком языка по губам.

— Татьяна то вздохнет, то охнет, перо дрожит в ее руке, облатка розовая сохнет на воспаленном языке, — говорю я.

Она не отвечает. Потом ее голова ложится ко мне на плечо, стек валится на песок, и я целую Верочку в губы — теплые, нежные, безвольные, солоноватые от моря, и сквозь них слышится холодок зубов. От Верочкиного лица свежо пахнет цветочным мылом, а от волос мускусом. Ее лицо прижимается к моему, и я чувствую у себя на щеке щекочущий трепет ее сухих ресниц. Наконец она освобождается из моих объятий, спрыгивает на песок, поправляет гребенки и говорит шепотом:

— Пойдем.

— Знаете... Посидим еще.

— Уже полчаса прошло, — лукаво говорит она.

Я вздыхаю, подбираю с песка отсыревший стек, беру Верочку под руку, и мы той же дорогой поднимаемся вверх. Она прижимается к моему плечу, изредка покашливает. Я курю. Некоторое время мы молчим. Наконец она произносит мое имя:

— Павлик...

— Что, дорогая?

— Скажите что-нибудь.

— Что прикажете вам сказать?