Евгений Пермяк - Горбатый медведь. Книга 2

Как величественно его пространство. И как ничтожно малы металлические гробы, хотя они куда больше обычных.

Но почему их семь, только семь? Разве только семерых убили тогда? Он же видел множество тел на мостовой. И Маврик тогда тихонечко спросил об этом старика в полинялом, будто поржавевшем, пиджачке. И старик неторопливо и наставительно ответил:

— Так те-то мертвые погубители Временного правительства, а это его защитители. Защитителям честь и злачное место в раю, а погубителям — ад и забвение. — Под усами старика горькая усмешка.

Прибывали цветы и венки. Их приносили очень важные военные и не менее важные господа в черном и женщины в трауре, которых нельзя было не назвать барынями.

Сколько почестей. И каких почестей. Сколько лжи. И какой лжи. Маврикий читает надписи на венках:

«Честно исполнившим свой долг и погибшим от рук немецких наемников». Это венок от командования казачьих войск.

«Верным сынам «Свободной России», павшим в борьбе с предателями родины». Это венок от партии Народной свободы. Партии кадетов. Партии этих господ в черных длинных сюртуках. Они защитники свободы, сыны революции?

Не хватит ли? Не слишком ли заиграна граммофонная пластинка? Не охрип ли сам граммофон?

Нет еще — не охрип. Во время торжественного отпевания слышится за стенами собора громогласное «ура». По рядам стоящих в соборе пробегает сообщение:

«Керенский… Приехал Александр Федорович Керенский. Приехал министр-председатель…»

Боже, боже, сколько постов занимал он за считанные месяцы. И министр юстиции, и военный министр, и морской, а теперь председатель совета министров. Глава правительства России. Тсс… Он идет. Какое деланно скорбное лицо, как манерно подламываются в коленях ноги. Ах, какой демократический френч с четырьмя накладными карманами. Краги… Франтоватые краги. Маврик внимательно разглядывал краги Керенского.

Торжественное отпевание между тем закончилось. Отзвучали всегда волновавшие Маврика обрядные слова: «Надгробное рыдание…» и «Вечная память». Начался вынос гробов. Нарядные они, на точеных ножках каждый. С блестящими ручками.

Но что это? Первый гроб выносит Керенский. Да, это он, вместе с другими министрами. Маврик не знает их фамилий.

Зато он узнает Милюкова и Родзянко, они помогают нести второй гроб. Смотрите, здесь в самой знаменитой и, наверно, в самой большой церкви России происходит бесстыдная комедия.

А в самом большом мильвенском храме эта чудовищная комедия превращена в миниатюру и разыгрывается теперь по силам театральных возможностей, однако не упускающих выигрышных явлений.

Там первый гроб выносил Керенский с министрами. Здесь первый гроб выносят Вахтеров и Мерцаев.

Там Милюков и Родзянко выносили второй гроб. Здесь его выносят Чураков и Куропаткин.

Гробы там и гробы тут устанавливают на белые катафалки. На катафалках никогда не хоронили в Мильве. Их и не было здесь. Сделали. Реконструировали дроги. Наскоро покрасили белой клеевой краской.

У Маврикия слегка кружится голова. Его приташнивает.

Там Керенский, стоя на паперти, искал позу. И здесь… Этому трудно поверить… И здесь Вахтеров тоже, поднявшись на паперть собора, ищет позу. На нем френч… Ну, это пусть… В них ходят многие. Но на нем и краги! Краги! Теперь ему только остается призвать к клятве, как это сделал Керенский. И Вахтеров это делает:

— Открыто перед всеми заявляю, что всякие попытки к анархии и беспорядкам, откуда бы они ни исходили, будут беспощадно пресекаться…

Далее он, как и Керенский, меняет интонацию, не угрожая, а призывая, как проповедник, поклясться перед прахом погибших.

Теперь для Маврикия бесспорно, что Вахтеров видел петроградские похороны и не случайно, а сознательно повторяет хорошо разыгранный спектакль. Там участвовали в похоронах не менее двух рот священнослужителей. Они шли, как солдаты, рядами по четыре.

Маврикий уже не удивлялся, когда за каждым из катафалков вели лошадей убитых кавалеристов. Вахтеров не мог не позаимствовать из петроградских похорон карателей этой эффектной сцены.

Теперь он должен опустить скорбно голову, продеть два пальца правой руки между второй и верхней пуговицами френча.

Далее сравнивать не хотелось. Было вполне достаточно этого. На кладбище Маврикий не пошел. Нечего там делать, и некого туда провожать. Разве только Геннадия Павловича Вахтерова, уходившего на кладбище живым покойником…

Маврикий остался со своими сомнениями один. Ему не с кем было теперь поделиться. Он бы мог, но не хотел довериться Виктору Гоголеву. Да и с тетей Катей тоже не много выяснишь. Маврикий, кажется, перерос свою милую тетушку.

То, что похороны были искусной игрой, хотя и не оригинальной, в этом нет сомнений. Но как отнестись ко всему остальному? Ведь человек не просто так подражает кому-то или повторяет кого-то. Значит, мир подражателя близок к миру того, кому он подражает.

Неужели все сказанное Вахтеровым тоже ложь… Нет, нет, нет, Маврикий Андреевич, не торопитесь с выводами. Если учитель истории или математики оказался дрянью, от этого не изменяется история и уж конечно законы алгебры и геометрии, которые преподавал фигляр.

Развенчать попа еще не означает низвергнуть религию — старая поговорка Ивана Макаровича. Пусть Вахтеров ничто, но сказанные и не исповедуемые им истины от этого не меркнут. Хорошее вино и в плохой посуде не становится водой. Тоже, кажется, слова Ивана Макаровича.

Размышляя о Вахтерове, Маврикий подходил к дому, где жила Екатерина Матвеевна Зашеина. Возле дома он увидел Сонечку Краснобаеву. Она обрадованно побежала навстречу.

— Мавруша!

— Сонечка! — радостно откликнулся, подбегая к ней, Маврикий. — Я тебя совсем не вижу. Разве что-то изменилось?

— Да нет… Но все же многое произошло за это время. — Она посмотрела на красную повязку с якорем и буквами ОВС. — Ты вступил в отряд?

— Не вступил, — почему-то покраснев, ответил Маврикий. — Я не дорос. А повязку ношу просто так, чтобы не думали, будто я не дорос. И вообще, Соня, мне стало не с кем говорить.

— Поговори со мной!

— Ты девочка. Тебе не скажешь всего… А остальных не стало.

— Почему же не стало? Они все пока есть. Только теперь многое разделяет вас.

— Что?

— Стены тюрьмы, например, которую они деликатно назвали «стратегическими камерами».

— Ты ненавидишь их? — спросил Маврикий в упор.

— Нет, я обожаю их. Я благодарна им за то, что они посадили моего отца и старшего брата Сеню. Я…

— Сеню? За что?

— Мне бы лучше об этом спросить у тебя. Ведь ты же бываешь там.

— Не там, Соня, а на третьем этаже. В училищной библиотеке. Я заведую теперь ею. Потому что библиотекарше не доверяют.