Вера Панова - Собрание сочинений (Том 3)

Пирамидок и крестов было не много. Мало кто здесь умер за двадцать лет. Люди переселялись сюда в большинстве здоровые, нестарые, и климат их встретил благодатный.

Давно не было дождя, трава на горе сгорела, могильные холмики были изрезаны трещинами.

Актриса упала на землю, охватила холмик руками, прильнула к нему головой. Ей казалось, что у нее разорвется сердце, и в то же время ощутила облегчение, успокоение, будто эта могила долго ждала, пока она придет, и вот дождалась.

Она лежала, без слов прося у могилы прощения, а солнце, спускаясь к закату, палило ей щеку, а земля под ней была вся горячая.

Поцеловала эту землю, поднялась, стряхнула с себя пыль и былинки. Галя стояла поодаль, покусывая сорванный стебелек. Помолчали, потом актриса сказала:

— Надо будет покрасить пирамидку.

— От солнца облупилось, — сказала Галя. — Пройдут дожди, я опять покрашу.

— Жаль, что цветы нельзя посадить.

— Весной тюльпаны цветут, — сказала Галя, — по всей горе.

— Да! — сказала актриса. — Красные! Я помню!

Она медленно пошла по тропинке, Галя рядом.

— Он был добрей и чище всех людей на свете, — сказала актриса. Очень он мучился?

— Да нет, не очень. Только выпьет когда.

— Зачем же ему давали!

— Мама не давала. Он потихоньку пил. У соседей трешку займет и пьет.

— За это нельзя судить сурово, — сказала актриса. — Это болезнь, от нее лечат, и не все вылечиваются.

— Очень плакал, как на операцию ложился.

— Боже мой!

— Ничего, говорит, я в жизни не сделал, ничего и никому.

— Ах, неправда! Он воевал, потерял ногу…

— Ничего, говорит, не дал, кроме ноги. Смеется, а у самого слезы текут.

— Боже мой! — повторила актриса и сама облилась слезами. Остановилась и плакала долго, сморкаясь.

Опять пошли. Покрасневшими глазами она смотрела на темно-синее море, такое большое с высоты, на горы, похожие цветом на львиную шкуру, на разбросанные внизу селения, виноградники, белые здания санаториев в темных садах.

— Как я виновата! Каждый год собиралась приехать повидаться прособиралась…

— А чего вам было приезжать, — сказала Галя, — ну приехали бы, ну напился бы он при вас, какая вам радость? Правильно сделали, что не приезжали.

— Что ты. Ну, пусть напился бы. Нет, я должна, обязана была приехать! И говори мне «ты», пожалуйста, слышишь?

— Хорошо, — сказала Галя, идя рядом, покусывая стебелек.

Какая она прямолинейная, подумала актриса.

Какая она — вдруг увидела актриса — красивая.

Галя была гораздо выше и крупнее старшей сестры: сильные плечи, длинные ноги. Тяжеловатыми чертами напоминала свою мать, но обольстителен, если всмотреться, был румянец сквозь темно-золотую кожу, и овал лица, правильный как яйцо, и стройная круглая шея, и длинные голые темно-золотые руки. Это был тот загар, который дается не курортной путевкой, а постоянной, без отлучек, жизнью под здешним солнцем; та сила, что не достигается гимнастикой, а получена от рождения. Черные ее глаза думали, дышали, поглощали.

Сестра моя, подумала актриса.

Вместо куцего вылинявшего платьишка, в котором она была дома, Галя надела менее куцее и менее вылинявшее — наверно, ее лучшее, принарядилась по случаю моего приезда. Сестра, милая, я тебе пришлю кучу тряпок, половину того, что у меня есть, пришлю тебе!

— Ну, теперь рассказывай про себя, Галочка.

— Что про себя?

— Как ты живешь.

Галя повела плечом:

— Не знаю. Живу…

— Ты действительно не надумала, что после школы?

— Лучше вы расскажите, — сказала Галя.

— Опять «вы».

— Ой, да я не могу, — сказала Галя и засмеялась. Сверкнула белая полоска зубов.

— Что за ерунда.

— Ну хорошо, ты. Расскажи что-нибудь.

— Что же рассказать тебе? Хочешь, расскажу, где я побывала. Я во многих странах побывала. Даже не верится, что была, например, в Индии и на слоне ездила.

— Про это теперь много пишут, — сказала Галя, — во всех журналах. Все описывают, где кто побывал. Вы и в театре играете или только в кино?

— Главным образом в театре. Театр — мое постоянное место, моя служба. В кино я снимаюсь от случая к случаю.

— Интересно, — тихонько сказала Галя, — как это играют? Как это, я не понимаю, изображают то героиню, а то какую-то такую мразь, что ее, наверно, и играть противно… а то королеву — вот я видела в Феодосии «Марию Стюарт»…

— Ты хочешь сказать — как возможны такие переходы из оболочки в оболочку?

— Ну да, из одной оболочки в другую, и все смотрят, волнуются, плачут даже. Это, кажется, называется, я читала: перевоплощение.

— Мне нравится, — сказала актриса, — слово «лицедейство». Очень жаль, что его заменили всякими перевоплощениями. Ничего в нем нет плохого, «лицедей» куда точнее, чем «актер». Я лицедейка в хорошем, профессиональном смысле. Меня лицедейству учили в институте пять лет. Выучили играть и героинь, и мерзавок, и умных, и дур. И королев в том числе. Но это не перевоплощение, я не знаю, что это. Как бы я себя ни ввинчивала в чужую кожу — никогда не отключаюсь от реальной обстановки, от того, что меня окружает в действительности. Вот, говорят, Михаил Чехов, был такой актер, тот играл сумасшедшего и на самом деле сошел с ума, прямо после спектакля в психиатрическую увезли. Может быть, это гениальность, не знаю. Я ни на секунду не забываю, что я на сцене. Все замечаю — и как играют товарищи, и реакцию публики, и каждую накладку… Видишь тот камень, — прервала она себя и рукой показала на соседнюю вершину, — это мой камень! Я туда отдохнуть уходила. Запрячусь за него и посижу с книжкой, почитаю спокойно. Только, по правде говоря, не часто это бывало… А кто сейчас в «Голубой бухте» в библиотеке, все Ольга Ивановна?

— Новая. Ольга Ивановна к сыну уехала. На пенсию вышла.

— Ты берешь там книги?

— Беру. Ольга Ивановна когда уезжала, велела мне давать. Этим сестрам, она сказала, книги на пользу. Нам с вами, — пояснила Галя и глянула исподлобья. — А накладка — это что?

— Это когда должна выехать фурка и не выезжает, заело, или окно повесили криво, или актер забыл реплику и несет от себя… А реакцию публики я так наблюдаю. Выберу два-три лица поближе и слежу, какое на них производит впечатление. Не обязательно самые умные лица, лучше, наоборот, попроще, они воспринимают непосредственней, а еще лучше какое-нибудь сонное, зевающее — уморился, знаешь, на работе, пришел в театр, сел в кресло и чуть не спит… И вот если перестанут зевать, кашлять, вертеться, начнут смотреть и слушать как следует, — значит, все в порядке, ты понимаешь? Понимаешь?! А если еще смеются где нужно, а тем более если плачут, — ну, тогда!.. Тут что говорить. Тут и аплодисментов не нужно Что эти хлопки по сравнению с их слезами. Тут, кажется, жизнь бы им отдала…