Николай Садкович - Мадам Любовь

Все же, когда я вошла, затихли. Кто на парте сидел – встал. А один белобрысый курильщик цигарку в рукав спрятал и покраснел. Словно его на переменке застукали.

Что ж, так и должны встречать учительницу.

Но, как я уже говорила, ждали они не учительницу. Никогда ученики не смотрели на меня с таким, я сказала бы, жадным любопытством. Мне даже неловко стало. Едва я поздоровалась, высокий, тонкогубый паренек, оглядывая меня с головы до ног, быстро спросил:

– Можно вопрос?

– Сначала давайте познакомимся, – ответила я. – Меня зовут Любовь Николаевна…

– Знаем, товарищ Люба, – улыбнулся парень, – разрешите представиться, – он лихо подбросил ладонь к шапке, – боец отряда «Буревестник» Васькович Аркадий!

– У вас вопрос, товарищ Васькович?

– Так точно. – Васькович шагнул вперед. – Спор у нас, как вы того офицера кончили?

– Какого офицера? – не поняла я.

– Ну, у которого рацию взяли…

– Из пистолета или ножом пришлось? – опережая Васьковича, спросил белобрысый; кажется, его звали Клим.

– Ясно, ножом, – с раздражением отмахнулся Васькович, – все ж было без шума…

– А я говорю – пистолетом! – раздался чей-то уже начавший басить голос.

Ребята зашумели, заспорили. Я подняла руку.

– Тише, товарищи!.. Никакого пистолета, ни ножа у меня не было…

Не могла я им рассказать, как все получилось. Не имела права. Не могла назвать имя Миши Павловича, чешского поручика, он тогда еще оставался у немцев. Я только сказала:

– Мне товарищи помогли.

– Я же говорил! – обрадовался Васькович. – На такое дело в одиночку не ходят!

Тут со всех сторон посыпались вопросы:

– Сколько человек участвовало в операции? Как часовых сняли? Была ли перестрелка и есть ли потери?

Я пыталась остановить их, объяснить, что никто ни разу не выстрелил, даже кулаком не замахнулся, что все было просто… Куда там, они уже не верили. Чувствовали: я что-то скрываю. Васькович так и сказал:

– Тут темнить нечего, тут все свои… Знаем мы, как оно просто – рацию добыть, да еще фронтовую…

– Вон у соседей, – перебил его Клим, – в отряде Буденного, чуть всех своих не положили, когда рацию брали… И сейчас в бинтах ходят, двое ноги поотморозили…

– Не двое, а только Сазон застудился, – поправил Васькович, – он и раньше хрипел, оттого, что валенок не признает.

– Ясно, не признает, – подхватил бас, – он в бутсах ходит, в валенках ему никак невозможно…

– Отчего невозможно?

– Футболист! – с мальчишеской радостью выкрикнул Клим. – Центрфорвард!

Васькович строго взглянул на него:

– Тебе все игрушки. – И почему-то понизив голос, разъяснил: – Он, если, скажем, тихо надо, к часовому подползет и вскочит вдруг. Немец с испугу на момент обалдеет, а Сазон ногой со всего маху…

– Пенальти! В самую точку! – захохотал Клим.

– Фрица в три погибели скрутит, – продолжил Васькович, – тут уж Сазон сверху на нем…

– А от валенка не согнется, – весело подсказали ребята, – валенок мягок… Не тот удар…

Васькович неожиданно ткнул рукой в мои ноги, даже чуть присел при этом.

– И вы, – тихо сказал он, – вроде бы в бутсах… При таком морозе…

Все замолчали, глядя на мои чеботы. Невольно и я посмотрела.

На мне были старые солдатские ботинки, оставленные кем-то в нашей больнице. Мне приходилось наворачивать по две портянки, чтобы они не падали с ног. Но что ж из этого?

– Может, и вы, – с какой-то скрытой надеждой, что ли, спросил Васькович, – может, и вы «футболист»?

Клим хихикнул. Васькович погрозил ему пальцем. Я не поняла, готовилась парнем шутка или в самом деле он думает… Мне сделалось как-то неловко и обидно… Знали бы молодые партизаны, как я радовалась, найдя эти чеботы, как была «холодна роса, а я боса». До слез пятки мерзли, а все стеснялась попросить в отряде сапоги или валенки. Видела: ни у кого лишнего не было… Но Васьковича не интересовало, мерзну я или нет. Он о другом спрашивал.

– Довольно! – приказала я, прекращая ставший неприятным для меня разговор. – Садитесь!

Васькович, все еще улыбаясь, поджал тонкие губы и отвернулся. Хлопцы не торопясь, как бы нехотя, разошлись по партам, давно уже тесным для них. Усаживались с трудом, гремя крышками и оружием.

– Сегодня мы будем говорить о великом русском поэте Александре Сергеевиче Пушкине.

Надо было видеть, какие у ребят стали постные лица. Сразу заскучали… Ну да, они ждали беседу с разведчицей, рассказы о романтических похождениях, а тут вот тебе на… Обыкновенный урок, «повторение пройденного». Я чуть не рассмеялась, видя, как они приняли позы внимательных учеников, на минутку почувствовав себя школьниками. Некоторые перемигнулись, даже попытались, как когда-то в классе, незаметно ущипнуть сидящих впереди…

Я поняла их игру и приняла вызов.

С чего начать? Что сказать этим парням?

– Кто помнит стихотворение Лермонтова «Смерть поэта»?

Поднялось несколько рук. А ушастый хлопец в папахе с красной ленточкой, не ожидая разрешения, вскочил, голосом затвердившего урок школьника выпалил:

– Погибпоэтневольникчестипалоклеветанный…

Я остановила его:

– Сними автомат и выйди к столу, как положено.

Он запнулся, затем тут же переключившись на другой лад, чеканя шаг, вышел на середину хаты. Щелкнув каблуками, застыл передо мной в позе «смирно».

– Приказано выйти, как положено!

Я молча смотрела на его лицо, чуть опаленное студеными ветрами, но еще не потерявшее юношеской, мягкой округлости. Смотрела в его лукавые глаза, пока они, дрогнув, не спрятались, под детски нахмуренными бровями.

– Сто пять лет назад, – тихо сказала я, все еще держа парня в плену, – в этот день убили Пушкина… Пожалуйста, прочитай нам стихотворение.

И… парень прочитал. Прочитал так, как никогда не читали на школьных уроках… Сколько раз я слыхала это стихотворение, и, честное слово, впервые оно открылось мне в такой прямой связи с судьбами моего поколения…

Сверкая глазами, взмахивая сжатым кулаком, молодой партизан проклинал Дантеса, проклинал всех, кто «…дерзко презирал земли чужой язык и нравы…».

Кто презирал нас, меня, этих вот мальчиков, ушедших в лес со своим учителем. Я смотрела на ребят и видела, как шевелились их обветренные губы, беззвучно повторяя за парнем слова:

Потом мы читали стихи о любви, о бессмертии. Ребята окружили меня и не хотели отпускать. За окном светило яркое солнце. Искрился взлохмаченный ветром снег на сугробах у тына. Вдали за деревней прозрачно чернел лес и… И мне делалось так хорошо, так спокойно среди этих добрых, чистых парней, что казалось, я снова в школе, что нет и не было моей несчастной судьбы, а были лишь: