Журнал современник - Журнал Наш Современник 2009 #2

Далеко и свободно смотрелось В годы те, чьё прозванье "застой", Но засыпана пылкая зрелость Камнепадом, породой пустой.

В эти годы вседневной мороки, Где святое идёт на распыл, Я забыл свои лучшие строки, Не себя ль самого и забыл?…

Технологий всемирная свалка, На лице безобразном - вуаль… Пролетевших годов мне не жалко… Ах, как жалко, как жалко, как жаль.

Поздравляем известного русского поэта Бориса Сиротина с 75-летием! Здоровья Вам, дорогой друг, телесного, здоровья духовного, новых книг для самых верных читателей и почитателей русской поэзии и "Нашего современника"!

/Г/ГУ/

Проза Сергея

Дурылина

Сергей Николаевич Дурылин (1886-1954) - писатель, богослов, театральный и литературный критик - одна из самых загадочных и трагических фигур русской культуры первой половины ХХ столетия.

В 1915 году Сергей Дурылин впервые посещает Оптину пустынь и становится корреспондентом и духовным чадом оптинского старца Анатолия (Потапова), затем - активным участником общины "московского старца" Алексия (Мече-ва), в 1920 году принимает сан священника, которому остается верен до конца своих дней.

В 1922 году происходит первый арест С. Н. Дурылина и ссылка. В конце 1924 года Сергей Дурылин приезжает в Москву, а в 1927 году следуют новый арест и ссылка в Томск, затем - в Киржач, и только в 1934 году С. Н. Дурылин вновь возвращается в столицу, а с 1936 года поселяется в своем доме в Болшеве.

Сам Сергей Дурылин считал себя прежде всего писателем. Прозаическое наследие его обширно - начиная от раннего цикла "Рассказов Сергея Раевского" (1915-1921), повестей "Хивинка", "Сударь кот" (1924, вторая редакция - 1939 год) до хроники "Колокола" (1928-1929, вторая редакция - 1951 год). Эти произведения, за исключением рассказа "Жалостник" из "Рассказов Сергея Раевского", вышедшего в 1917 году, не были и не могли быть опубликованы при жизни автора.

Пожалуй, одно из самых совершенных прозаических произведений С. Н. Дурылина - повесть "Сударь кот".

Мы представляем главы 1-3 повести по экземпляру из архивной коллекции Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве: Дурылин С. Н. Сударь кот. Семейная повесть. 1924 // МА ДМД. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/21. Машинописная рукопись с рукописной правкой автора (1939-1940 гг.). Рукопись сброшюрована. Черновой автограф находится в РГАЛИ: Дурылин С. Н. Сударь кот. Семейная повесть // РГАЛИ. Фонд 2980. Оп. 1. Ед. хр. 190. В архиве музея сохранились также различные варианты повести как 1924-го, так и 1939-1940 годов и заметки С. Н. Дурылина, поясняющие текст:

"…В Ирине-Иринее я слил черты трех дорогих мне людей: Бабушки Надежды Николаевны, Мамы и Ариши. Ее имя дал я и Ирише моей.

В прадеде есть черты моего отца, но это не мой кот.

Сударь кот - это челябинский желтый Васька, умерший в 1927, от разлуки и тоски ко мне.

Няня - это наша няня Пелагея Сергеевна.

Дом прадеда - это наш в Плетешках, наш же и сад.

Первая глава - поездка к бабушке внучат - это наша поездка к бабушке Надежде Николаевне, в день Ивана Предтечи, я - я, брат ‹-› Георгий, няня - Пелагея, мама ‹-› мать"*.

В настоящее время готовится к выходу Собрание сочинений С. Н. Дурыли-на. Но уже и первых глав повести достаточно, чтобы почувствовать силу и обаяние "открытого вновь" писателя.

* Мемориальный архив. Дом-музей С. Н. Дурылина в Болшеве. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/24.

/Г/ГУ/

Семейная повесть

Михаилу Васильевичу Нестерову

К бабушке, к матери Ирине, в монастырь, мать ездила несколько раз в году на повиданье и на прощенье ее иноческих молитв всему нашему купеческому дому, но нас, детей, к ней брали не всегда, а непременно на Ивана Постного, двадцать девятого августа, на храмовый монастырский праздник. К этому дню готовились и мать, и мы. Мать вынимала из комода замшевую книжку с белым генералом** на скале, вышитым шелками, и сверялась, что наказывала ей привезти к празднику мать Иринея. Купленное она вычеркивала, а некупленное подчеркивала двумя чертами и ездила по лавкам все сама, чтобы все купленное шло в монастырь из собственных, из родных рук, с доброхотством, а не из чужих, из наемных: "из своей руки и то же яблочко - да наливней, и тот же мед - да сахарней". Покупки все складывались в диванной, что была возле спальной, но в эти дни, перед Иваном Постным, "диванной" не бывало. "Куда нести?" - спросит няню артельщик с кульком. "В матушкину комнату!" - и все понимали уж, что нести в диванную. Мать входила в "матушкину комнату" и, оглядывая зорко кульки, коробки и "штуки", справлялась с "белым генералом": все ли припасено к завтрашнему. Мы, брат и я, присутствовали при этом. Иногда мать обращалась ко мне:

* © Публикация Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве.

** Речь идет о Михаиле Дмитриевиче Скобелеве (1843-1882), одном из самых ярких военачальников второй половины XIX в. Скобелев участвовал в подавлении польского восстания 1863 г., в присоединении Средней Азии, в русско-турецкой войне 18771878 гг. (во взятии Плевны). Воевал только в белом мундире и на белом коне.

- Сережа, не помнишь, - у тебя память помоложе, - в прошлый раз, как были мы у тетушки, отвозила я репсу на воздухи*? Что-то я запамятовала?

Репс - это шелковая материя, рубчиками, я его знал - у меня продавался он в игрушечной лавке. Мой репс был лоскуток от того, что отвезли в монастырь, и я твердо отвечал:

- Отвозили, - и ждал, что еще спросят, а брат, щуря глаза и заводя свои крупные карие кругляшки в сторону, что строго запрещалось, прибавлял:

- Еще кот бабушкин когтем тогда в шелку увяз!

Мать улыбалась на его слова, не отрываясь от книжки, но, заметив, куда ушли его карие кругляшки, - "вишенки! вишенки! Вася, дай съем твои вишенки?" - строго сдерживала его:

- Пойдешь в угол, если будешь глаза заводить! И не возьму к бабушке. Не смей!

В угол - было не страшно, не очень страшно, только бы не в зале, где пусто и в углах - зелень, сегрень и нечисть, - но "не возьму к бабушке" - это было так страшно, что брат сразу останавливал зрачки посередине, будто они застыли у него, и около "вишенок" делалось что-то мокро.

Но мама опять смотрела в книжку:

- Что не припомню, то не припомню: сколько тетушка просила шафрану*, фунт ли, два ли?

Шафран не продавался в моей лавке; я равнодушно молчал и подбрасывал, подхватывая в горсть, толстое и крепкое, как маленький арбуз, яблоко, которое мне подарили в фруктовой лавке.