Варткес Тевекелян - Гранит не плавится

Попав в безвыходное положение, люди, даже осуждённые на смерть, продолжают на что-то надеяться. Такова уж человеческая натура!.. Надеялся и я, сам не зная на что…

Проходили похожие друг на друга дни, недели. Я оброс, одичал. Изредка читал книги, разговаривал сам с собой. Много думал… В моей голове никак не укладывалось — почему люди убивают себе подобных только из-за того, что те говорят на другом языке и поклоняются другому богу?..

Наступила осень, с моря подули холодные ветры, зачастили дожди. Зимовать в пещере было немыслимо, да и одиночество и тоска по родным угнетали меня. Временами я приходил в отчаяние и готов был на всё — даже умереть, лишь бы избавиться от тоски…

Наконец решился. Постирал бельё, переоделся, уложил в торбу десятка полтора вяленой рыбы — всё, что у меня осталось из еды, — и ранним октябрьским утром, когда над холмами расстилался туман, пошёл по направлению к городу Орду, где пять лет проучился во французской школе.

В городе прежде всего направился к нашей школе, но, ещё издали увидев возле неё аскеров, свернул в переулок. Никто не обращал на меня никакого внимания. Причину этого я понял позже, встретив на базаре множество таких же бездомных, оборванных подростков, как и я…

Наступали сумерки, нужно было подумать о ночлеге. Из опасения выдать себя я боялся не то что попросить приюта, даже заговорить с людьми. Моя пещера, устланная сухой травой, казалась мне сущим раем, и я даже подумывал — не вернуться ли в неё? Однако идти ночью по пустынным прибрежным тропинкам было опасно, — можно наскочить на пограничную охрану.

Не найдя ничего лучшего, пошёл на берег моря. Моё внимание привлекла привязанная к пристани, покачивающаяся на волнах красивая белая лодка. Как только стемнело, я забрался в лодку, свернулся калачиком на обитом красным плюшем сиденье и заснул…

Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Ярко светило солнце. Надо мной склонилось морщинистое лицо пожилого турка. Он в последний раз встряхнул меня и строго спросил:

— Эй, ты! Зачем забрался в чужую лодку?

— Спать было негде…

— Ай-ай-ай, как нехорошо, — качал он головой. — Спать в чужой лодке! Скажи, Осман, что нам делать с этим оборвышем? — спросил он своего спутника, молодого турка.

— Гони его в шею, и делу конец! — ответил тот.

— Нет, так не годится!.. Сегодня прогонишь, а завтра он опять заявится, — плюш попортит, а ты отвечай… Отведём его к господину.

Как ни упрашивал, как ни умолял я старика отпустить меня, ничего не помогло. Крепко держа меня за руку, он отвёл меня в большой, богатый дом, окружённый садом, и я предстал перед господином. Человек средних лет, худощавый, с бледным красивым лицом, лежал на кушетке, курил длинный чубук и читал книгу. Старый слуга доложил ему о моём дерзком поступке.

Вместо того чтобы рассердиться, закричать, как я ожидал, господин спросил, насмешливо щуря глаза:

— Хорошо было спать в лодке?

— Хорошо… Как в люльке, — море тихонько укачивает, — ответил я на литературном турецком языке, который хорошо знал.

— Забавно! Садись вот сюда, рассказывай, — оживился господин. — А ты можешь идти, — сказал он слуге.

— О чём рассказывать?

— О чём хочешь!.. Кто ты, откуда, где твои родители и почему ты избрал местом ночлега именно мою лодку? Словом, обо всём! — Должно быть, он скучал и был рад случаю немного позабавиться.

Словно по наитию, я без страха спросил:

— Если я расскажу вам всю правду, вы не отдадите меня жандармам?

— А у тебя имеются причины бояться их? — он слегка нахмурил брови.

— Особых причин нет… Но я армянин!

— Армянин?

— Да, господин.

— Интересно, очень интересно! — Он приподнялся, опершись на локоть, и отложил чубук. — Не бойся! Я один из тех турок, которые не одобряют всю эту печальную историю с армянами…

Ободрённый его словами, я рассказал без утайки всё, что случилось со мной. Когда я упомянул, что пять лет учился в здешней французской школе, он обрадовался.

— Вот удача, наконец-то нашёлся собеседник! — воскликнул он и перешёл на французский язык. — Милый мой, мы с женой долго жили в благословенном Париже, я учился в Сорбонне, а она занималась живописью — брала уроки у знаменитых французских художников… Париж, Париж! Сколько счастливых лет мы там провели! — На его бледном лице появилась задумчивая улыбка, глаза погрустнели. — Театры, опера, кабаре, бульвары… Проклятая война — вот почему мы снова очутились в этой дыре!.. Однако мы отвлеклись, рассказывай же, рассказывай!

Я тоже перешёл на французский язык, подробно описал свою пещеру в зарослях орешника, рассказал, как три месяца жил там в полном одиночестве.

— Да!.. Много испытаний выпало на твою долю! — Он взял с низенького столика серебряный колокольчик, позвонил.

Вошла полная пожилая негритянка в белом переднике.

— Попроси ханум!..

Шурша шёлковым платьем, появилась молодая, хрупкая женщина с необыкновенно большими глазами, похожая на принцессу из сказки. Такую красивую женщину я видел впервые…

— Ты спрашивал меня, мой друг? — Голос у неё был тихий, певучий.

— Взгляни на этого мальчика и послушай, как он говорит по-французски!

— По-французски? — Она удивлённо посмотрела на меня.

— Да, дорогая, я потом всё тебе объясню… Нам нужно позаботиться о его судьбе. Дело в том, что он армянин…

— Ты всегда был великодушен!.. Конечно, нужно позаботиться о несчастном мальчике. Я уверена, что никто не осмелится тронуть его пальцем, раз он находится под твоим покровительством.

— Ну, это как сказать!.. За время войны люди утратили чувство гуманности. — Он задумался, потом поднял голову и сказал мне: — Вот что, мой юный друг! До поры до времени не говори никому, и особенно нашей прислуге, что ты армянин. Ты — турок из восточных вилайетов, оккупированных русскими. Скажем, из Трапезунда. Ты очутился в этих краях, спасаясь от русских… Мединэ, ему нужно дать турецкое имя, — посоветуй, пожалуйста!

— Назовём его Нури! Красивое имя, не правда ли? А по-французски пусть он будет Жаком. Помнишь того разбитного гамэна в Париже, который приносил нам по утрам свежие булочки?.. Его звали Жаком!

— Отлично! — Хозяин снова позвонил и приказал негритянке: — Этот мальчик будет жить у нас, его зовут Нури. Запомни, он будет нашим воспитанником, а не слугой. Передай эконому, чтобы его постригли, вымыли, одели. Приготовь ему угловую комнату в нижнем этаже… Иди, мой друг, приведи себя в порядок и приходи ко второму завтраку!

Я молча последовал за негритянкой. Мне не верилось, что всё это происходит наяву, я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, не сплю ли я? Но и в этой бочке с мёдом была своя ложка дёгтя… Отныне меня должны были называть турецким именем — Нури. Что-то во мне протестовало против этого… Вы скажете: не такое уж это большое горе!.. Согласен. Но когда носишь имя другой нации ради спасения своей жизни, поневоле начинаешь презирать себя. Поймите меня правильно, я никогда не был фанатиком, националистом, никогда не отличался религиозностью. Церковные обряды исполнялись у нас в посёлке редко, и то по необходимости — когда рождался ребёнок, когда была свадьба или кто-нибудь умирал. В этих случаях приглашали из города священника, он крестил, венчал, отпевал покойника и уезжал обратно. Наше национальное чувство заключалось в том, что мы говорили на родном языке, пели свои песни и твёрдо знали одно: раз мы родились армянами, армянами и умрём! Впрочем, оставим в стороне мои тогдашние переживания, — их может понять только тот, кому пришлось испытать хотя бы частицу того, что испытал я…