Гусейн Аббасзаде - Трудный рейс Алибалы

Агадаи вместе с Алибалой принесли сковороду и поставили на продолговатый стол под фисташковым деревом.

Алибала, вытирая вспотевшее от жара лицо, сказал:

— Кеблеи, я слушал вас очень внимательно. Чтобы исправить положение, о котором вы говорили, надо кое-кого погнать с работы. Да жаль, не гонят.

— Погонят, уважаемый Алибала, непременно рано или поздно погонят.

Агадаи окликнул жену:

— Ай Месма, где ты? Забери джызбыз для женщин и детей. Мужчины очень голодны, долго ждать не сможем!

Месмаханум, самая старшая женщина во дворе, была еще очень проворной и всегда верховодила в подобных делах.

— Иду, Агадаи, иду.

Едва долетели эти слова Месмыханум с веранды из дальнего конца двора до Агадаи, как она сама уже была тут как тут, рядом с ним.

В этом дворе, где проживало девять семейств, сложилась добрая традиция: сообща готовили душбару, кутабы, хингал или, как сегодня, джызбыз, собирались за одной скатертью, как одна семья. Этот обычай завел еще в трудные голодные годы, кажется в тридцать четвертом году, Кебле Меджид. Многие его одногодки, старики, умерли, многие, кто был тогда помоложе, как Алибала и Агадаи, уже вырастили детей и тоже постарели, но никто не нарушал, даже самые молодые, старой, испытанной традиции — общий котел помог в годы войны, этой общей беды. Жители соседних дворов завидовали жителям этого двора, этого старого дома. Надо сказать, что дом этот принадлежал Кебле Меджиду, достался ему в наследство от отца. В тридцатые годы Кебле Меджид добровольно отдал дом государству, а сам остался в нем квартирантом. Но так как он и раньше, и потом жил как все и каждому старался помочь, то так получилось, что никто не попрекал его как бывшего домовладельца, и по привычке дом по-прежнему называли домом Кебле Меджида. Старик заботился о доме и дворе, не разрешал никому ничего ломать и портить, внушая людям, что дом этот принадлежит всем и каждому и всякий обязан и должен о нем заботиться как о собственном. И, наверное, потому дом и двор Кебле Меджида были самыми благоустроенными в квартале. Небольшой садик, виноградные лозы, поднятые над землей, и большое фисташковое дерево посреди двора создавали уют и давали тень. Одним словом, хороший был двор, и жили в нем дружно. Тут никто камня за пазухой не держал и в другого камня не бросил бы. Поэтому, когда круглый голыш со свистом, обламывая ветви, врезался в верхушку фисташкового дерева и упал посреди двора, все поняли: кто-то сторонний хулиганит.

— Ну, бессовестный! — пожал плечами Агадаи. — Делать ему нечего, что ли? Швыряет камни куда попало, портит настроение людям.

Каждый из сидевших под деревом удивленно смотрел на плоскую крышу. Но там никого не было.

— А если бы попало в голову? — Алибала подкинул камень на ладони. Интересно, кто так безобразничает?

И Агадаи вышел на улицу, чтобы узнать, кто бросил камень.

А перепуганная Месмаханум, опомнившись, понесла половину джызбыза на остекленную веранду, откуда доносились голоса женщин и детей.

Агадаи вернулся во двор ни с чем.

— На улице никого, пусто!

— Ты что думаешь, Агадаи, кто-то бросил булыжник и будет ждать, когда ты придешь и надерешь ему уши? — усмехнулся Кебле Меджид.

В это время на крыше показался молодой мужчина и прямо сверху поздоровался с сидевшими во дворе вокруг скатерти.

— Эюб, это ты камнями швыряешься? — полушутя-полусерьезно спросил Агадаи. А если бы в кого попал?

— Да что вы, Агадаи? Я поднялся на крышу, чтобы посмотреть, кто это делает. Нам стекла на веранде побили. Оказывается, на крышу опустился голубь, и кто-то хотел вспугнуть его, чтобы взлетел…

— Ладно, Эюб, — сказал Кебле Меджид, — чего не спускаешься? Тебя как раз ждем. Или за тобой нарочного надо посылать?

— А я как раз собирался, Кеблеи. Да эти обормоты меня задержали.

— Не сердись, Эюб, — засмеялся Агадаи, — камни бросают твои соратники.

Эюб смутился. Шутка Агадаи была небеспричинна. Эюб жил в этом дворе, потом женился на девушке, приехавшей из Кельбаджар, и поселился в трехкомнатной квартире родственников жены, но связей со двором не порвал и был непременным участником всего, что в нем затевалось. Но люди все еще помнили, что он много лет тому назад был заядлым голубятником и когда-то целыми днями торчал на крыше. В жару кир плавился, а в дождь глубокие следы Эюба легко разъедала вода, у жильцов верхних этажей текли потолки, люди жаловались управдому, Эюба вызывали в домоуправление и читали ему нотации, но весь этот «комплекс» воспитательных мероприятии действовал дней пять-шесть, после чего Эюб снова предавался своему увлечению, гонял голубей, и его отчаянный свист доносился то с одной, то с другой крыши. Однажды Эюб поймал чужого породистого голубя. Хозяин сизаря, старый голубятник из нагорной части города, каким-то образом узнав об этом, предлагал Эюбу любые деньги, лишь бы тот вернул ему голубя. Эюб отказался, они поспорили, и сгоряча Эюб пырнул сапожным ножом этого человека. К счастью, нож скользнул по ребру. Вызвали «скорую помощь», обливающегося кровью человека доставили в больницу, а Эюба арестовали, присудили к шести годам тюрьмы и отправили куда-то далеко от Баку. Просидел он около трех лет, вернулся домой и увидел, что голубятня снесена, узнал, что жена продала голубей, но не стал сожалеть и заводить голубей и всерьез занялся сапожным ремеслом. Вскоре эту историю подзабыли, но кличка «гушбаз» — «птице-люб» — так и сохранилась за Эюбом. Сохранилась и еще одна кличка-«тирпач» — «трепач»: эту последнюю он заслужил тем, что имел привычку выставлять себя всезнайкой… Но он, как и другие, оставался членом дворового коллектива, и собравшиеся не начинали трапезу без него.

Эюб схватился за ветвь дерева и по нему спустился во двор. Подошел и поздоровался со всеми, с Алибалой, которого давно не видел, за руку, спросил его о Вагифе.

Агадаи поставил огромную сковороду посреди скатерти на чугунную подставку.

— Ну, приступайте, а то остынет. — И стал наполнять тарелки, ставя их перед каждым.

Худой рыжеватый парень, прожевав первый кусок, выразительно поглядел на Агадаи и прищелкнул пальцами у горла. Агадаи понимающе кивнул.

— Кебле Меджид, — почтительно обратился он к аксакалу, — молодые люди не прочь немного выпить. У меня есть бочонок шемахинского вина. Если позволите, я подам его к столу.

Кебле Меджид ожидал этой просьбы.

— Выпить и вы не прочь, Агадаи, да и еще кое-кто, так что неси вино. Магомед запретил пить тем, кто пить не умеет. Слава аллаху, наши ребята не теряют голову от вина, им можно выпить.

Сам Кебле Меджид в жизни не брал в рот вина.

Еще один седобородый старик не пил, потому что был болен, остальные к возможности выпить отнеслись с энтузиазмом.