Наталья Баранская - У Никитских и на Плющихе

Потом она вытащила шпильки из туго свернутых на затылке светлых волос, помотала головой, распуская их, стянула темно-синий свитер и черную суконную юбку. Глаза у нее закрывались от усталости. В полотняной рубашке с круглым вырезом, открывающим крепкую белую шею, сидела она на краю своего топчана и плела длинную косу. Потом подождала минуту, как будто собиралась с силами, чтобы дойти до выключателя, и погасила свет.

Утром Таля проснулась оттого, что мама кончиком своей косы пощекотала ей лицо. Девочка села на кровати, не открывая глаз, обхватила мать за плечи и вместе с ней упала обратно на подушку.

— Эй, Талка, не спи, — сказала мама, — уже поздно.

Таля сразу проснулась.

— Ну вот, я же просила разбудить пораньше! А что же ты еще с косой?

— А у меня сегодня выходной!

— Весь день выходной?! Мам, ну позволь мне не ходить в школу — я так без тебя соскучилась! — взмолилась Таля.

— Ишь, нашла важную причину пропускать занятия, — засмеялась мама. — Вставай-ка, вставай. Придешь из школы, пообедаем вместе. И знаешь, давай сбегаем в киношку! Выходной так выходной, а?

Таля быстро собралась. У мамы завтрак был уже готов. На столе стояли хлеб, масло, сахар. Мама принесла чайник.

— Не ждала я тебя, Талка, честно говорю, заняла все у Александровны. Но сегодня все будет, и обед тебе будет. Только мне надо еще к докладу приготовиться: у меня завтра доклад важный.

Таля рассмеялась. Знала она мамины выходные дни! И обеды ее знала! Сварит суп густой-прегустой, ложка стоит, и скажет: «Вот сразу первое и второе».

— Мам, а косы мыть? — Так они называли мытье маминых длинных волос. Мама давно бы остригла их, но Таля упросила оставить и теперь помогала.

— Ох, дочь, как надо косы мыть! Обязательно надо.

— Мне еще надо у тебя узнать кое-что.

— Например?

— Ну, например, почему мы так плохо живем?

— Плохо? Мы? Что именно ты называешь «плохо»?

— Ну, грязно и… бедно.

Мама оглядела комнату.

— Может быть, у нас и грязновато. Но, дочь, мы с тобой сами виноваты — обе большие. Давай сделаем чистоту.

— Печку снимем, и потолок надо побелить.

— Печку давай, а потолок отложим до весны. Что ж, назначай субботник! Но вот «бедно»… с этим я не согласна! Тебе чего-нибудь не хватает? Скажи!

Спроси ее мама: «Что ты хочешь?» — и Таля назвала бы сразу множество предметов: вязаный берет с помпоном, как у Люды Чесноковой, шерстяные перчатки, серую плиссированную юбку, джемпер с галстуком… Но сказать, чего ей не хватает, было труднее. Ну, вот, пожалуйста, — ей не хватает ботинок с коньками… Мама удивлена: ведь Таля ходит на каток в своих обычных ботинках и «снегурки» у нее есть?! Зачем человеку две пары ботинок? Вот мама сказала, и действительно получается, что вторые ботинки — лишние.

— Мы еще поговорим с тобой о бедности, Талка. Сейчас я тебе скажу одно: у нас еще очень многие живут трудно — недоедают, не имеют самого необходимого. Мы должны устраивать нашу общую жизнь, чтобы всем было хорошо, понимаешь? А о себе мы, большевики, должны думать в последнюю очередь. Вот какое дело… Ну, беги!

Таля в пальто и ушанке, с книгами, перетянутыми ремешком, была уже в дверях, но вдруг вернулась.

— Мам, а почему мы не живем с папой? — спросила она.

— Опять двадцать пять! — воскликнула мама. — Мы уже говорили об этом, Наташа. — Строгая морщинка появилась у нее между пушистых бровей. — Он ушел от нас давно, тебе пяти лет не было.

— Это не ответ на вопрос, — нахмурилась Таля. — Я серьезно хочу знать, и ты мне сегодня вечером скажешь, я уж не маленькая.

— Мы же в кино собирались, — каким-то детским голоском протянула мама, но лицо ее вдруг стало строгим, серые глаза потемнели, — Я не хочу об этом, понимаешь, совсем не хочу об эхом говорить, — сказала она горячо. — И ты не говори со мной, пока я сама не скажу, не захочу сама…

— Ну, хорошо, хорошо! — Таля прижалась к матери. — Не сердись, я не буду. Посмотри, мне папа часы подарил.

Мама взглянула мельком и продолжала так же взволнованно:

— Очень хорошо, очень хорошие часы. Он, отец твой, очень хороший человек. Слышишь, девочка? Ты мне веришь, что он хороший? — Мама повернула к себе Талино лицо, сильно сжав ее щеки ладонями. — Он прекрасный человек, и ты люби его, непременно люби!

Тале казалось, что мать сейчас заплачет. Это было необычно и страшно. Таля дернулась, пытаясь освободиться.

— Хорошо, мама, ну, хорошо, — отпусти же меня, я опаздываю!

— Ну, беги, беги. — Мама подтолкнула ее к двери а крикнула в коридор: — Осторожно с трамваем!

От Плющихи к Никитским ходил пятнадцатый номер. Таля сидела в полупустом прицепе, белом от инея. Трамвай шел медленно, скрипел и постанывал от мороза. Нахмурив брови, такие же прямые и пушистые, как у матери, Таля сосредоточенно терла ледяной пятачок, продышанный кем-то в окне, Но в окно она не смотрела.

Все за окном было ей хорошо знакомо. Все от самого дома до большой розовой церкви на Арбатской площади, где с железным скрежетом трамвай поворачивал на бульвары, до желтого дома с колоннами, где ей выходить.

Таля думала о матери, об отце… Они оба хорошие. Папа, конечно, тоже. Она любит их обоих, и папу тоже, несмотря на вчерашнее письмо… Но мама… как она говорила о нем сегодня… Мама любит его до сих пор, и как любит! Как же тогда… значит, мама несчастна?.. Но эти два слова невозможно было сочетать. Таля представила мать — ее быстрый, легкий шаг, порывистые движения, звонкий заразительный смех, глаза, меняющие цвет, — то сине-серые, то голубые, всегда блестящие. Несчастные не бывают такими! Но как мог он разлюбить ее? Что же случилось?

Сняв варежку, Таля скребет и скребет пальцем иней — кривая бороздка похожа на вопросительный знак. А в ледяной глазок уже виден желтый дом с белыми колоннами — ее остановка.