Наталья Баранская - Партнеры

— …тогда заведем хоть кошку.

— Ты опять начинаешь меня мучить?

— Почему я — тебя, а не ты меня? — Он сел на кровати, спустил ноги. — Я хочу ребенка, ты — нет. Родить сам я не могу.

— Ты хочешь, чтобы я бросила сцену? Ушла навсегда? Ведь танцевать я больше не смогу, а перейти в «королевы» не захочу…

Начав тихо, жалобно, она кончила раздраженно:

— Считаешь меня бездарностью? Может, решил взять другую партнершу?

— Ладно, хватит — спи.

Он сунул ноги в туфли, вышел, тихо прикрыл дверь. Лучше он посидит на кухне, подогреет чайник, включит транзистор, послушает, о чем говорят в мире, попьет чайку, успокоится, потом тоже заснет.

Разговор о ребенке у них давнишний. Начинался когда-то тепло, ласково, потом раз от разу становился напряженней, наполнялся упреками, колкостями, обидой и, постепенно окостенев, отлился в одни и те же слова с непременным упоминанием кошки, заводить которую не имело смысла — они мало бывали дома.

Алексей понимал — мучились они оба. Поэтому и ушел: пусть Инна заснет, утром репетиция. Он сидел на кухне, крутил настройку «Спидолы» — слушал мир. Голоса теснились, перебивали друг друга. Кто-то частил в деловой информации, кто-то тянул слова, обучая своему языку, кто-то рокотал вкрадчиво, проповедуя, втолковывая свою истину. Голоса перекликались в диалогах, дуэтах, попискивала морзянка, пела труба, ударники рассыпали дроби, где-то смеялись, где-то звали на помощь, кого-то проклинали, кто-то заклинал и призывал, и все толпились в эфире, наступая, обгоняя, то соединяясь в глухом кваканье, то взрываясь пронзительным взвизгом, то вдруг пропадая в скрежете и скрипе.

Наконец Алексей поймал «Сказки венского леса», вальс повел его мягкими кругами, успокаивая, убаюкивая, и тут зашумел, подсвистывая, чайник.

Инна зажгла ночник, достала седуксен, запила из стакана. Затем легла на спину, расслабилась, согнув колени, раскинув руки ладонями кверху в ожидании первой волны покоя, отрешенности, дремы. Потом она угнездится поудобнее в мягком тепле и крепко заснет.

Алексей любит ее, она не сомневалась, почти не сомневалась. Но разговоры о ребенке возникали все чаше и чаще, непременно по ночам, и делались все жестче. Алексей мог даже неожиданно нагрубить. Недавно он сказал ей… Нет, лучше не вспоминать, так она не заснет.

Он думает, она не хочет ребенка. Ошибается — очень хочет. Но родить в ее возрасте — значит отяжелеть, выйти из формы. Разве вернется прежняя легкость? Нет, надо смотреть трезво: или ребенок, или сцена. А она не может, не хочет проститься с балетом. Алексей добрый человек, как он не понимает?

Алексей пил чай, равнодушно ловил радиоволны — после вальса джаз, за Штраусом — Армстронг. Захотелось есть, отрезал кусок черного хлеба, посолил. Когда ночью вдруг проголодаешься, лучше черного хлеба с солью ничего нет.

Он любит Инну, конечно, любит. Почти как в начале, немного спокойнее. Но она начала раздражать его последнее время. Чем — он не мог сказать. Ему труднее поднимать ее, она прибавляла в весе. Сначала он подшучивал насчет праздничных пирогов в гостях, потом корил серьезно: если бы партнером был не муж, а другой, взвешивалась бы по три раза на дню. Недавно он сказал ей после очередного выхода к зрителям: «В реверансе ты выставляешь зад». Это было грубо, она обиделась. Но факт: бедра у нее заметно округлились. Публика аплодировала им, в зале кричали «браво», но он не пошел на вызов и задержал ее.

Может и правда надо переменить партнершу? Но что будет делать без него жена, что она без него? Инна способная балерина, одна из многих хороших в труппе, А он — талант. Неважно, что он «заслуженный», что о нем говорят, пишут. Важно, как он ощущает себя в танце. Он знает, какой огонь разгорается в нем, наполняя отработанные, выверенные, отточенные движенья. Он знает сам, без чужих слов: он талантлив. И он чувствует — Инна начинает ему мешать.

Она тяжелеет не только телом. В ней гаснет интерес, она неохотно берется за новую партию. А уж о каком-то рывке вперед, о своем пластическом решении, неожиданной находке во время репетиции нет и речи. Она укрепилась на высокой технике, на своей красоте. Классические пропорции, плавные линии, узкие кисти рук, греческий профиль… Алексей мысленно разглядывал жену, спокойно разглядывал.

А когда-то у него сердце застучало, когда он увидел юную красавицу в кордебалете. Он только приехал в большой областной город, молодой танцовщик, уже приглашенный на первые роли. Это было почти десять лет назад. Инна делала успехи, ее выделяли, один из балетмейстеров любил с ней работать, кажется, у него были свои виды, но Алексей их расстроил. Он влюбился, выбрал Инну себе в партнерши, много работал с ней, они поженились. Все было хорошо, может, чуть спокойнее, чем когда-то мечталось. Но спокойствие в семье ценишь, когда много огня в работе.

Теперь Алексей считал, что Инне самое время бросить сцену, уйти, родить ребенка, подходит крайний срок, ей скоро тридцать, и лучше родить двоих: через год — одного, через два — второго. Если она согласится, у них начнется новая, совсем новая жизнь. Зачем ждать критического возраста? Лет пять, семь — и все равно она уйдет, но рожать будет поздно.

Алексей вдруг ясно увидел Инну с растрепанными волосами, в расстегнутом халатике, с младенцем у груди, набухшей молоком. Ребенок сосет, надувая щеки, Инна склонилась над ним. Вокруг распашонки, пеленки, какие-то таинственные предметы, коробочки, флакончики.

Все это он видел недавно в доме сестры, куда они с Инной приезжали «на крестины». «Ну как, старушка, — спросил Алексей жену на обратном пути, — впечатляет?» Инна поморщилась. Может, ей, аккуратистке, не понравился беспорядок, а может, испугалась, что Алексей к ночи заведет опять свой любимый разговор? Она поморщилась, но глаза у нее, заметил Алексей, были грустными.

А он хотел увидеть у себя дома такой беспорядок, почувствовать особое тепло и запах детской.

Последнее время ему стали надоедать балетные спектакли с их мишурой. То, что видится зрителю, — простор, перспектива, глубина, блеск, богатство, — для тех, кто на сцене, просто-напросто плоский задник, грубое малеванье, потертое от употребленья, а роскошные уборы и драгоценности — всего лишь крашеные перья, матерчатые цветы, стеклярус, позолоченный сутаж — дребедень и дешевка.

Алексей мечтал о танце, свободном от сценического оформления, — движенье, музыка, свет, немного цвета. И как можно меньше традиционных элементов. Он их не отвергал, это прекрасная школа, необходимая в их искусстве, но он хотел свободы и широты движенья, импровизации в сольном танце. Алексею думалось, что он мог бы создать нечто стоящее, не для себя только, не как танцовщик, но как хореограф, балетмейстер.