Александр Рекемчук - Товарищ Ганс

Да, доселе Ганс еще ни разу никуда не уезжал от нас. Не было у него такой нужды. Но ведь он человек казенный, служебный, партийный. Да и совсем еще молодой человек. Вот решили послать его учиться. Правильно решили. Пусть поучится. Может, сумеет бойчей изъясняться по-русски.

Стоит ли горевать из-за этого, лить слезы?

Тем более, что Ганс уезжал не один.

С утра к нашему дому подрулил емкий зеленый автобус. И он уже был битком набит пассажирами и кладью. И настырно гудел, подгоняя остальных, тех, кто еще не собрался, замешкался, кто еще не сошел вниз.

Из окна я различал многих знакомых мне людей, толкущихся у автобуса.

Черномазый Алонсо. Чех Выскочил. Гибсон. Ян Бжевский — очень оживленный, почти ликующий, оттого, должно быть, что представилась ему возможность ускользнуть на некий срок от своей хохлуши. Барбу — хмурый и трезвый. Он с недавних пор опять обитает в нашем доме.

Все одеты по-дорожному: в глухих плащах и кожаных куртках, в брюках-покерах, пузырем нависающих над щиколоткой, в грубых башмаках, в беретах с хвостиком. Все будто заядлые путешественники с модной картинки.

Они прикуривают от зажигалок, перебрасываются словцом, поглядывают на окна…

Снова задудел автобус.

Мама Галя в который уж раз пересчитывала отглаженные рубашки в чемодане, уминала свитер, перекладывала с места на место бритвенный прибор… Руки ее медлили нарочно, все не решаясь опустить крышку над этим нехитрым хозяйством собравшегося в путь мужчины.

Но Ганс, выглянув еще раз в окно, подошел, мягко отстранил ее, застегнул замки.

— Может быть, я провожу тебя? — робко спросила Ма. На лице ее была мучительная растерянность. Испуг. Мольба. — До вокзала.

— Нет. Нет, Галечка. Это… нельзя.

— Но почему?..

В передней заныл звонок. Ганс вышел, отпер дверь. И вернулся уже вдвоем.

Вместе с ним был дядя Франсуа, мой закадычный друг Франсуа, все такой же улыбающийся и румяный. Тоже одетый в дорогу.

— Ну, — весело сказал он, удостоверившись, что чемодан Ганса уже заперт, — по старый русский обычай — при-ся-дем?

Они все трое опустились на стулья, а я одним махом вскочил на подоконник.

Значит, дядя Франсуа уезжает тоже? Вот хорошо им, отъезжающим! С таким попутчиком, как Франсуа, не соскучишься. Только нам, дворовым мальчишкам, придется поскучать без него… Но с какой такой стати Франсуа едет с ними? Ведь он уже занимается в институте!

— Дядя Франсуа, а вы тоже едете учиться? — спросил я.

— Кё? — воскликнул француз. Глаза его округлились изумленно. Он покосился на Ганса и тотчас обрадованно закивал головой — О, да! Мы все едем учиться. — Он значительно поднял палец и с видимым удовольствием изрек: — Учиться — свет, не учиться — тьма.

И, рассмеявшись, вскочил с места, легким движением взъерошил волосы на моей голове, подхватил чемодан и исчез за дверью.

А Ганс, сосредоточенно кашлянув, тоже встал со стула, подошел к моей маме и порывисто ее обнял.

Тут я, конечно, отвернулся и стал глядеть в окно. Потому что, как бы то ни было, с приездом или с отъездом, с радости или с грусти, с надобности или без надобности, плохо ли, хорошо ли, но я терпеть не мог этих нежностей…

Я приник к окну и больше не оборачивался. Даже тогда, когда Ганс, подойдя сзади, чмокнул меня в затылок.

Я смотрел в окно и видел, как дядя Франсуа, согнувшись в три погибели, полез с чемоданом в дверцу автобуса; как вышел из подъезда Ганс и, дойдя до машины, отыскал глазами наше окно и помахал рукой; как зеленый автобус, изрыгнув облачко дыма, тронулся с места и свернул за угол…

А мне все же довелось тем летом побывать в Покотиловке.

В один прекрасный день нас повезли туда — почти всю ребятню из нашего дома, весь пионерский возраст, отменную ватагу огольцов. Поехали Отка и Лотка. Поехала Татьяна. Поехал я. И еще всякие вроде нас. Конечно же не обошлось без провожатых, без взрослых. Софья Никитична Якимова и Карл Рауш отправились с нами.

Мы добрались до вокзала, сели в пригородный поезд и поехали в Покотиловку, — райский уголок, вторая зона.

Мимо окон, опущенных на треть, пробегал добродушный июльский пейзаж. Невеликие речки, заросшие камышом, заляпанные круглыми листьями кувшинок, затянутые ряской. Пыльные ивы, метущие космами землю. Чистые хаты, крытые тростником и соломой, окруженные факелами цветущих мальв. Летние печи во дворах — беленые, длинношеие, похожие на гусей. Вся эта умильная картина, намалеванная от душевных щедрот.

В Покотиловке был пионерский лагерь.

Целый день мы плескались в пруду, гуляли по сосновым борам, играли в футбол и крокет, ели кашу с молоком на открытой террасе столовой. А вечером состоялось то самое, ради чего нас и доставили в Покотиловку.

На опушке леса запылал костер.

Мы расположились вокруг костра — лежа, сидя, стоя. Хозяева и гости.

Гостями были мы, то есть я, Татьяна, Отка, Лотка и еще всякие вроде нас.

А хозяевами были наши сверстники — мальчики и девочки в белых майках и синих трусах. Все, как один, очень смуглые, черноглазые, черноволосые. Они почти все были черноволосыми, если не считать нескольких рыжих, затесавшихся промеж них, но рыжие, как известно, куда угодно затешутся.

Все это были испанские дети. Дети республики. Дети тех, кто бился с фашистами. Их привезли в Советский Союз, чтобы укрыть от войны, чтобы спасти от жестоких бомбежек. Их везли на пароходе за три моря — и вот они уже здесь, в Покотиловке, в пионерском лагере, у костра.

Мы сидели у костра, смотрели в огонь и пели песни. Сперва испанцы пели свои песни, которых не знали мы. Потом мы пели свои песни, которых не знали испанцы. А потом оказалось, что есть такая песня, которая знакома всем:

Это была песня о красном знамени. Не испанская, не русская, а вроде бы итальянская, но знакомая всем и любимая всеми.

Вообще на свете есть немало песен о красном знамени, но эта — самая простая и лучшая из всех. В ней всего-то и слов, что «красное знамя», «свобода» и «победа». Но какие это слова! Потому она и завоевала сердца. Хорошая песня. Мировая песня!

Легкие искры, подхваченные горячим воздухом, взвивались над костром и улетали к вершинам сосен, в небо.

Там, в мглистом небе, возник и приближался, нарастая, басовитый гул. Он становился все явственней и грознее. Я догадался по звуку: тяжелый бомбовоз.

Но я не один догадался об этом.

Песня дрогнула, сникла.

Большеглазая девочка, сидевшая рядом со мной, смуглая девочка с очень короткими волосами — вероятно, ее недавно остригли наголо и теперь острые прядки волос набежали на виски и на затылок, — эта худенькая девочка испуганно прижалась к моему плечу, втянула голову…