Александр Рекемчук - Товарищ Ганс

Мужчина выносит вперед костыли. Потом, опершись на них, бойко выбрасывает вперед свою ногу. «Жжик, жжик…»— поскрипывают на утоптанном снегу костыли. «Жжи…» — скрипит по снегу сапог.

Он, мужчина, как видно, малость пьян. И, прыгая да своей одной вдоль очереди, нежно поглядывает на женщин — на всех подряд. Лукаво улыбается им, подмигивает. А они все до одной чуть поворотились и смотрят на диковину — на мужчину, вдруг появившегося днем на улице этого сибирского городка. И смотрят во все глаза. Кто смущенно и застенчиво. Кто ласково и жалостно. Кто с простодушным любопытством.

Безногий солдат браво скачет на костылях вдоль очереди. Долго. Очередь длинна.

И женщины, когда он приближается, прихорашиваются наспех: оттягивают платки у лба и подбородка, трогают волосы, оправляют телогрейки. И смотрят, смотрят, провожают взглядом… Потом уж начинаются пересуды.

— Бедолага…

— Такой еще молоденький, а калека.

— Зато живой. Теперь до самой смерти — живой.

— Была б голова на плечах…

— Кабы мой хоть таким, да вернулся!

— …Обещали побывку.

— Третий год уж…

— …С нашей улицы паскуда одна. Можете представить? С немцем живет…

Я вздрагиваю. Мне знаком этот голос. Не впервые я слышу его здесь, в очереди за хлебом. И, каюсь, я ни разу не посмел оглянуться, чтобы увидеть кто. А она всегда об одном, все о том же:

— Ей-богу, не вру — с немцем. Гансом его звать. Хоть у соседей спросите… И не скрывается даже, шкура…

Кто-то тянет меня за рукав.

Это Танька. Она стоит рядом маленькая, тощая, похожая на головастика: грубый суконный платок сорок раз обмотан вокруг головы. Огромные глазищи на худом и бескровном, посиневшем от стужи лице. Глазищи смотрят на меня строго, предупреждая: «Молчи. Будто ты не слышишь. Молчи…»

Но я и так молчу.

Эти минувшие годы многому научили меня. Научили молчать. Научили сносить обиды, понимать, что всем тяжко, что всех ожесточила, замордовала война. Научили не думать о том, что невозможно осмыслить, что все равно не укладывалось в голове, сколько ни думай…

Снова заныла обросшая инеем пружина на магазинной двери. Очередь ожила. Еще десятеро, неистово толкаясь, напирая, гомоня, ринулись в проем. Но нам еще далеко. Нам еще битый час коченеть тут, на холоду.

Я вспомнил другое.

Мы ведь не сразу, не в первую эвакуацию добрались до Сибири. Сначала завод, на котором работали Ма и Ганс, откочевал на Волгу, к Сталинграду. Там мы жили почти целый год. Покуда немцы не подошли к этому пределу. И мы снова очутились на колесах.

В ночь, когда наш эшелон переправляли на пароме через Волгу, город уже горел, как свеча; густо чадили бензосклады, пылали подожженные термитом лесобиржи, пламень лизал железо и камень, землю и воду; «юнкерсы» кружились над переправой, пикировали, опоражнивая бомбовые люки и раздирая душу воем сирен, — в ту страшную ночь я беспамятно спал на нарах теплушки: Ма украдкой скормила мне крепкую дозу снотворного, чтобы если случится, то во сне… А наутро, когда я проснулся, вокруг царила тишина. В окошке благостно синело небо. По крыше вагона — нары громоздились под самый потолок, наша была верхняя — скакали с веселым чириканьем воробьи. Поезд стоял. Значит, мы уже в Заволжье? Интересно, что за станция…

Я мигом вскочил, спустился с верхотуры, выпрыгнул из вагона на насыпь. Мама Галя была уже тут. У самых рельсов она поставила рядком пару закоптелых кирпичин, насовала промеж них всяких щепок, запалила, а сверху — чайник. Он уже поспевал.

Впрочем, не одна она была такой сообразительной. Подле всех вагонов вились голубые дымки, у этих дымков хлопотали хозяйки: у всех уж было накоплено вдосталь горемычной эвакуационной сноровки.

Чуть поодаль возвышался станционный кран, которым заливают паровозы, из крана хлестала толстая, как бревно, струя воды, и под этой струей, оголясь до крайней возможности, плескались обитатели теплушек — взрослые и детвора.

А некоторые просто так гуляли вдоль насыпи, разминая косточки после жестких нар.

— А где Ганс? — спросил я.

— На станцию пошел, — ответила Ма. — Позови, будем завтракать.

Я побежал к вокзалу.

Заодно я решил выяснить, как называется эта станция. Ведь война войной, а все же очень интересно открывать для себя неведомые края и неизвестные города, куда, не будь войны, я, может, так бы и не попал никогда. А нам еще предстояло проехать тысячи километров, пересечь полстраны.

Я обогнул вокзал — одноэтажное, растянувшееся в длину строение с закругленными верхами окон, и там, с другой стороны здания, у выхода, на ступеньках лестницы, увидел Ганса.

Он стоял в одиночестве и курил. Курил натощак, чего с ним сроду не бывало.

Однако же я не так удивился этому, как иному — тому, что предстало моим глазам.

А глазам моим предстала крохотная привокзальная площадь такого же, по-видимому, крохотного городка. Она была вымощена стертым булыжником. Ее обступили тополя-одногодки. И на ней было все, что бывает обычно на таких вот привокзальных площадях, захолустных и уютных. Парикмахерская с двумя завитыми портретами — слева тетя, справа дядя. Фотоателье с целой выставкой портретов в остекленной витрине. Булочная. Галантерейная палатка. Пивной ларек. Куцый рядок станционного базара.

Правда, кое-что здесь было не совсем обычным. Скажем, вывеска, на парикмахерской гласила «Фризюр», что тоже означает «Парикмахерская», но по-немецки. А вывеска на булочной была «Бакерай» — это как раз и есть «Булочная». А на пивном ларьке написано «Бир», что опять-таки значит «Пиво». То же самое, только по-немецки. Тут все вывески были написаны по-немецки, на этой привокзальной площади, в этом заволжском городке.

Никто не выходил из парикмахерской, и никто туда не входил, и самого парикмахера не было видно. Никто не толкался у пивного ларька. Двери магазинов закрыты наглухо. Ставни ларьков запахнуты. А на базарном дощатом прилавке хлопотали и ссорились воробьи — может быть, те самые, что скакали по крыше нашего вагона.

Пусто. Совсем пусто. Пустыня.

А дальше, там, за стеной тополей, виднелись аккуратные кирпичные домики, крытые черепицей, тонущие в пышной зелени. Но окна их тоже были пусты, а некоторые даже распахнуты, и белые занавески в них колыхались покинуто и тревожно…

Вблизи этих домиков тоже никого не было видно. Никого. Лишь задичавшая кошка тенью метнулась от одного порога к другому.

Городок был безлюден. Будто все в нем вымерли.

— Почему здесь нет никого? — спросил я Ганса. — Почему, а?

Я не мог прийти в себя от удивления,

— Куда подевались все люди?

Ганс задавил подошвой окурок, вынул новую папиросу. Закашлялся.

— Я думаю, Санька, что отсюда всех эвакуировали, — сказал он наконец. — Эвакуировали,