Семен Бабаевский - Родимый край

— Ну, то я корил сгоряча, — сказал Тимофей. — Когда показывал свои машины, то мне показалось, что ты сильно расхвастался… Ну, вот я в сердцах и сказал лишнее. — Тимофей подождал, пока Илья сходил в сени и вернулся без полотенца и мыла. — Ну, а как с заработком, Илья? Много деньги гребанул?

— Об этом я еще и не думал, — ответил Илья, сбоку садясь на седло и закуривая. — Некогда было. Все дни такая разгоралась горячка, что и поесть, случалось, забывал. Но то, что мне положено, получу. Об этом я не тревожусь…

«Или опять расхвастался, или он из тех, у каковых в душе нету корысти? — думал Тимофей. — Целый год на таком поле один черто-вался, силы надрывал, иссох весь от работы, а о заработке не думал… Человек без корысти в душе? Есть нынче такие, есть повсюду, и там, в Узбекистане, и тут, на Кубани… Не только племянник, а и дети мои из породы тех, новых да безупречных…»

— Скажи мне, Илья Иванович, — деловым тоном заговорил Тимофей. — Только скажи честно, как на духу: так-таки о своем кровном заработке ни разу не подумал?

— Ну, что вы, дядя! — удивился Илья. — Думал, и часто, думал и один, и вместе со Стешей… Но, правда, были думки и поважнее…

— Какие?

— Тревожили машины, — ответил Илья. — Дело новое, машины непростые, умные. Вот я и побаивался, и болел душой. А вдруг, думал, мой ум окажется слабее ума машины? Что, если агрегат не сделает того, что делают руки человека? Тогда что? Кричи караул и зови колхозников на подмогу?.. Вот эти думки, Тимофей Ильич, и не давали мне покою. И самое тревожное было время — уборка. Получил новую машину, а как она пойдет по рядкам кукурузы, как будет убирать початки?

— И как же?

— Успешно! — весело ответил' Илья. — Побольше бы таких машин. Пойти бы с ними в обнимку, и тогда был бы урожай на кубанской земле. Колхоз без машин — не колхоз, а горе. Будущий хлебороб — это умные машины и на поле и на фермах. А если к машинам пристегнуть химизацию…

— Ну, добре, добре, агитатор из тебя хороший, — с улыбкой перебил Тимофей. — Без тебя все знают, что и машины и химия — дело стоящее. Я тоже еще в своей молодости тянулся к машинам. До сих пор люблю запах мотора.

Вот и твой мотоцикл вкусно пахнет… Но я опять к тебе, Илья Иванович, с вопросом. Ты не машина, а человек, и скажи, как это было? Тебя вызывали в район? Посоветовали, подсказали?

— Было, было, — согласился Илья. — И вызывали, и советовали, и подсказывали… А как же без этого? Поначалу меня оторопь брала. А теперь и привык, и на деле убедился — интересная работенка, дух захватывает! И на Кубани я не первый и не единственный. В нашем районе я, верно, первый и пока один. А по всему краю сколько нас, кукурузоводов. О Николае Вербицком слыхали? Вот кто шагает по земле, так это Николай Вербицкий! У Вербицкого не сто гектаров, как у меня, а в три раза больше… На будущий год попробую догнать Вербицкого, рискну… А что? Теперь у меня опыт есть… — С улыбкой посмотрел на Тимофея. — Дядя, отчего вы такой… как бы это сказать, сильно отсталый, что ли?

— Не отсталый, а старый, — ответил Тимофей.

— Трудно вам тут будет жить… Придется привыкать…

Тимофей молчал, курил, думал. Молчал и Илья.

С фермы вернулась Евдокия Ильинична и пригласила брата и сына ужинать. За столом говорили о том, что нынешняя осень на Кубани выдалась на редкость сухой и солнечной.

— Теперь пусть льют дожди, Илюша кукурузу убрал, — сказала Евдокия Ильинична. — И природа, Илюша, за тебя, какие деньки стояли!..

Ночью, ворочаясь в постели, Тимофей думал о своем разговоре с Ильей. Почему-то на душе было тревожно. «Мы люди разные, чужие», — лезло в голову. «Трудно вам будет…» Теперь Тимофей и сам понимал, что заново прижиться на кубанской земле будет нелегко, и ему захотелось завтра же покинуть Прискорбный и уже никогда сюда не возвращаться…

Утром он умылся на реке и, вернувшись в хату, сказал сестре, что пора ему уезжать.

— Чего так вдруг заспешил, Тимоша? — спросила Евдокия Ильинична. — Или родимый край не согрел душу, не приласкал? Или помешало что другое?

— Край-то он теплый, свой и сердцу близкий…

— Вот и живи в родимом краю. Поселись в Трактовой. Хатенку поможем поставить, работу найдешь. Много ли тебе одному надо?

— Эх, Дуня, Дуня, славная ты сестренка. — Тимофей тяжело, всей грудью вздохнул. — Была у меня думка сызнова прирасти к кубанской земле, а не получилось… Как это говорится: отрезан ломоть…

— А ты постарайся и прирасти к земле, — советовала Евдокия Ильинична. — Земля-то тебе не чужая, тут ты родился…

— Все это, сестра, так. Но, видать, корешки подсохли и сызнова к кубанскому чернозему не прирастут.

— А ты живи без корешков.

— Без корешков жить нельзя. С племянником потолковал. Тоже не советует жить без корешков.

— Опять спорили?

— Нет, говорили мирно. Разумный, сестра, вырос у тебя сын. Такой далеко пойдет.

— Илюшка всей натурой пошел в меня, — прихвастнула мать. — Мой корешок, моя кро-винушка.

— Поездил я по станицам, — в раздумье говорил Тимофей. — Погостил у знакомых казаков…

— И что там видел? Как в станицах люди живут?

— Люди-то живут… — Тимофей помолчал, зажмурив глаза. — Только средь той жизни я как та засохшая хворостина средь зеленого леса. Так что, сестра, поеду к узбекам… Узбеки мне не чужие. Поживу сперва у Андрея, потом побуду у Оксаны… И тебе, сестра, советую, не сиди дома, не карауль хутор. Поезжай к старшим детям, погости у них. И тебе приятно, и им хорошо.

После завтрака Тимофей простился с сестрой и племянником и ушел в Трактовую, чтобы поспеть к армавирскому автобусу.

Побывать в гостях у старших детей — давняя мечта матери. К Одьге она хотела поехать, чтобы познакомиться с Левой Нечипуренко и, как она говорила, «воочию повидать Ольгиного приживальца». Это была ее тревога и обида. Обижало мать то, что Ольга, не расписавшись в загсе, жила с Левой Нечипуренко, и жила открыто, как с мужем. Непрошеного зятя Евдокия Ильинична не видела в глаза и знала о нем только то, что скупо писала Ольга. Более подробное письмо пришло от Натальи, давней подружки, вышедшей замуж за попутненского казака Барсукова. Наталья писала, что Нечипуренко нигде не работает и живет у Ольги, как гость, на всем готовом. «Утречком, поверь, Дуся, этот коханый нахлебник хорошенько выспится, позавтракает, — писала Наталья.

— После того берет удочку и отправляется на Уруп. Там он купается в свое удовольствие, загорает и рыбку ловит…» И еще писала Наталья: «Сказать, чтобы тот Лева был сильно собой красавец, нельзя. Так себе, смазливенький, и все…»

Никто, разумеется, не знал, что именно письмо Натальи и заставило Евдокию Ильиничну поторопиться с отъездом к детям. «И чего Ольга к нему привязалась? — думала она. — И чего хорошего нашла в этом пришлом человеке? Или, может, подвернулся писаный красавец, такой из себя, что глаз от него нельзя отвести? Или чем приворожил к себе, или какой магнит на баб имеет? Писала же Наталья, что собой тот Лева смазливенький… Так и что же из того? С красоты воды не пить… Эх, дура Ольга, дура!.. У самой заработок невелик, себя бы прокормить, а она еще трутня в хате завела…»