Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— В Москве есть собор Василия Блаженного, — сказал он продолжая ходить. — Не видели? Жаль! Так вот в Журавлях поднимется церковь, небольшой Василий Блаженный!

Сказав это, Симеон уселся на диван, устало откинулся на мягкую спинку и, закрывая глаза, мечтательно улыбнулся. «А что, по всем вижу мечты у тебя сладкие, как мед, — думала тётя Анюта. — Василий Блаженный в Журавлях… Ишь чего захотелось моему племяшу! Kaкой жадюдюга! То подавай ему в жены Танюшу, a то ставь посреди Журавлей церковь. Тоже — губа не дура Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Обновлять Журавли вздумал! А не подумал мечтатель, для кого нужен тот Василий? Для тех десяти — пятнадцати старушенций, каковые уже из ума выжили? Из них песок сыплется, они вскоро сти вымрут… А тогда что?..»

Пока тетя Анюта думала, Симеон сидел за крытыми глазами и молчал. Ей хотелось сказать: «Брось, Семен, эту затею, никому она не нужна». Ее так и подмывало посрамить племянника и навсегда с ним рассориться. Немало стоило усилий сдержаться и смолчать. Пожалела Семена. Не стала ни злить, ни огорчать. «Пусть поблаженствует, — думала она, глядя на мертвецки бледное лицо Семена. — В мечтах легко, в мечтах всё можно, а вот наяву испробуй сунуться в Журавли с тем своим Василием…»

— Что же вы молчите, Анна Сергеевна? — спросил Симеон, приоткрывая глаза.

— Скажите что вы думаете об этом?

— А что тут думать? Тут думать нечего. — Тетя Анюта скосила левый глаз и подморгнула им. — Картину вы нарисовали сильно привлекательную… Но только хотелось бы малость уточнить. Я понимаю ваши слова так: стоят новые-преновые Журавли. Тут и клуб, и кино, и парк, тут и школы, и пекарня, и больница, и стадион, а в центре, у всех перед очами, тот Василий Блаженный с колокольней?.. Так я вас поняла, Семен Ильич?

— Именно, именно!

— Глупость! Не бывать этому.

Разговор этот прервала корова. Замычала под самым окном, давая понять, что она пришла и что ее надобно подоить. И тетя Анюта быстро вышла управляться по хозяйству. А Симеон все так же сидел на диване. Слова тети Анюты так его озадачили и огорчили, что он решил не откладывать разговор с Иваном, а завтра же побывать в мастерской архитектора.

Спал в эту ночь плохо. Ворочался на горячей постели, думал о том, как завтра пойдет к Ивану, как они поздороваются, как сядут и начнут беседовать… Вспомнил выпускной вечер и слова Ивана: «Когда доведется встретиться, то первое, что мы сделаем, поборемся «на выжимки». Усмехнулся. Как давно это было, и какими наивными казались теперь эти слова… Мыслей была полна голова, и, когда наступило утро, Симеон поднялся с болью в висках и в затылке. Посмотрел в зеркальце, увидел измятое, в лохматой бородке лицо и испугался. Даже задрожали руки мелкой, зябкой дрожью. «Боюсь Ивана? А отчего? Что я иду к нему воровать или богохульствовать? — думал он, растирая тонкими пальцами водянистые подтеки под веками. — И почему всегда, когда я плохо сплю, мои глаза подпухают?.. Может, отложить нашу встречу на день-другой? Иван-то меня не ждет, и как он встретит… Но зачем же откладывать и зачем медлить? Дело-то не ждет, не терпит, и надобно его решать… Пойду!»

Умывался долго, потирая виски, шею, дважды подставлял под струю воды голову. Старательно причесывался, тоскливо поглядывая в зеркальце. Есть ему не хотелось. Выпил стакан крепкого чаю и начал собираться. Надел свежую, накрахмаленную белую рубашку, пахнущую водой и мылом. Почистил черные ботинки, смахнул с брюк соломинку. После этого облачился в рясу, перекинул на тонкую, укрытую сзади косичками шею серебряный крест с распятием Христа и, перекрестившись, быстрыми шагами вышел на улицу.

Было раннее утро, и всю улицу заливало солнце, вставшее над Егорлыком. Сентябрь выдался на редкость сухим и ясным — без туманов по утрам и без тучек на небе. Небосклон был такой низкий, будто нарочно своим красивым шатром опустился над Журавлями. Всюду была видна ранняя осень, и ее свежее дыхание радовало, веселило. Ярко желтели поля за селой; по ним серыми, плохо промытыми полотнищами тянулись дороги. По дорогам и по укатанным машинами улицам валялись арбузные и дынные корки, шелестели кукурузные листы, как клочки бумаги. Их не трогал ветерок, потому что в этот час над Журавлями было так тихо, что даже паутинка — этот тончайший шелк «бабьего лета» — не поднималась выше закопченных труб.

Любуясь красотой природы, бликами солнца в крохотных оконцах саманных хатенок, поглядывая на увядшие поля с копенками соломы, на блеск Егорлыка в высоких глиняных кручах, Семен немного успокоился и несколько замедлил шаг. У калитки дома Книги остановился, не решаясь войти. Глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы. Чувствуя, как под рясой стучит сердце он долго не мог протянуть руку и поднять щеколду. Стоял, оглядывался по сторонам. Не увидев близости людей, он быстро перекрестился, нажал на щеколду, которая шумно звякнула, и проворно шагнул во двор.

Пусть Семен Семилетов в своей долгополой рясе поднимается по ступенькам крыльца, пусть переступает порог книгинского дома. Пусть встретится с глазу на глаз с Иваном… И как толькоСемен оказался в большой комнате, именуемой архитектурной мастерской, там произошло нечто совершенно необычайное, и если бы мы не были очевидцами, а стали бы рассказывать с чужих слов, то нас и не слушали бы, и посчитали бы за шутников.

Дело в том, что как только Семен отворил дверь и посмотрел на Ивана, стоявшего у чертёжной доски, школьные друзья сразу же подошли друг к другу, и на лицах у них расцвела улыбки. Протянули руки, молча поздоровались и, блеснув глазами, вдруг начали бороться. Иван прижал к себе Семена и сказал:

— Семен! Вот, оказывается, и сбылись твои слова! Только сними свою одежину… В ней не удобно!

Семен послушно сбросил рясу, подрясник, cнял с шеи серебряную цепь. Оставшись в чистенькой белой рубашке, он потуже подтянул поясок и точно влип в Ивана. Иван жадно скрестил cвои жилистые руки на худой пояснице Семена, подмигнул перепуганной Настеньке и сказал:

— На выжимки?

— Только на выжимки! — ответил Семен, по сапывая.

— По нашим школьным правилам? — горя чась, опросил Иван.

— Других не знаю!

— А не забыл, Семен?

— Признаться, давненько я не боролся Ваня…

— Ну, присели!

И поединок начался. И хотя длился он минуты четыре-пять, не больше, но оба противника боролись азартно и успели не только запыхаться, но и нагреть чубы. На первой минуте силы были равные. То приседая, то топчась, как петухи, по комнате, противники свалили, зацепив ногами, штук шесть стульев. После того, как покачнулся и чуть было не упал стол, Иван, пружиня ноги и приседая, сумел так сильно обнять своего дружка и так прижать к себе, что Семен сперва вытянулся, а потом, падая назад и коромыслом выгибая тонкую спину, начал, бедняга, стонать. Но сдаваться еще не думал. Когда же его поясница заныла и под сильными, как тиски, руками Ивана готова была переломиться, Семен, обливаясь потом, попросил пощады… Во время борьбы лежавшая на стуле серебряная цепь с крестом упала на пол.