Семен Бабаевский - Сыновний бунт

Иван умолк на полуслове. Иван Лукич покосился на сына и с трудом, как человек, у которого отекли ноги, приблизился к столу, нажал под крышкой стола кнопку. Снова тяжелой походкой подошел к окну и залюбовался степью. На голос звонка появился Саша. Глядя в окно, Иван Лукич сказал:

— Сашко! Распахни дверь! Да пошире! Саша открыл дверь. Не понимая, к чему вся

эта затея, Иван ждал, что будет дальше. Саша подмаргивал, давая понять, чтобы Иван не мешкал и уходил. Но Иван, сжимая за спиной кулаки, не двигался с места.

— Ну! Чего ждешь, умник? — крикнул Иван Лукич таким зычным голосом, будто обращался не к Ивану, а к кому-то там, на улице. — Или дверей не видишь, смельчак? Или ждешь, чтоб тебя отсюда взашей выпроводили?!

Иван увидел лицо с обвислыми усами, изломанное страшной болью. Иван Лукич схватил чернильницы и размахнулся ими. Смелым ястребком подлетел Саша и выбил их из рук Ивана Лукича. Чернильницы ударились о стол, раздался грохот, стекло на зеленом сукне раскололось. Саша обнимал Ивана Лукича, усаживал в кресло, что-то говорил ему, успокаивал. Иван Лукич разорвал на себе рубашку и, хватаясь за волосатую грудь, матерился и кричал:

— Учить вздумал! Трусом меня считаешь! Да я против колхоза никогда не шел и не пойду, и я знаю, что колхозу нужно, знаю! Слышишь!

Не разжимая кулаки, Иван вышел из кабинета. В коридоре оглянулся, постоял и не спеша направился к выходу.

В воскресенье утром грузовик, в кузове которого лежал ящик с чертежами и макетом новых Журавлей, уехал на станцию. Во дворе возле крыльца стояла «Волга». Ксения помогала Настеньке и тете Груне укладывать чемоданы и узелки. К книгинскому дому сходились люди, и Ивану казалось, что снова собирается сход во дворе. Из Янкулей приехал Ефим. Иван встретил друга у ворот, и они обнялись. Ефим шепнул Ивану на ухо:

— Плюнь, Ваня, на все горести и уже начинай думать о том, как вернешься в Журавли…

Иван кивнул головой. Не сказал, что у него произошло с отцом. Подошел Егор Подставкин, протянул руку.

— Так как же, Иван Иванович? — В светлых глазах Егора теплилась радость. — Когда тебя поджидать? По весне, а? Прилетишь вместе с скворцами?

Григорий несмело приблизился к брату. Усики колюче отросли, скуластое лицо постарело.

— Счастливой дороги, братуха! — сказал Григорий. — Не думай про меня, будто я какой зверюга… Нет, Ваяя, я обычный, как все… Но житуха иной раз так подстегнет, что аж весь согнешься… Вот и с гаражом подстегнула… Тебе хорошо: погостил и улетел, — а мне тут жить. А как, скажи, обходиться без гаража? Да и хатенка, ежели рассудить по совести, давно свое отжила, пусть еще малость послужит технике…

Иван сказал брату, что на него не в обиде, и пошел навстречу кумовьям из Птичьего. Тоже пришли проводить Ивана. Старики принарядились, как на свадьбу, даже побывали у парикмахера, отчего сизые их бородки заметно помолодели. Поздоровались, и Антон сказал:

—: Ваня! На кой ляд тебе уезжать? Оставайся в Журавлях и скликай людей на стройку… Надо поспешать, а то таким пожилым людям, как мы с Игнатом, не доведется пожить в тех красивых домишках!

— Он покидает Журавли ненадолго, — сказал Ефим..

В это время Груня, обнимая дочь, заголосила. Все умолкли и загрустили. Иван усадил Настеньку в машину рядом с Ксенией. Обошел всех, кто стоял во дворе, попрощался за руки. И когда Иван сел в машину и «Волга» понеслась к мосту, во дворе и на улице стало тихо-тихо. Тут только журавлинцы, начавшие расходиться, заметили, что среди провожавших не было Ивана Лукича… Вот так новость! Отец не пришел проводить сына? На глаза не показался? И куда же это Иван Лукич запропастился? «Не пришел батя, — думал Иван, подставляя ветру лицо. — Или совестно. А может, так лучше? Вчера поругались… Ну и что из того? Мог бы прийти попрощаться… Не пришел».

Ехали молча. Перед глазами у Ивана покачивались две женские головки. Настенька, повязанная косынкой, смотрела на уплывавшие мимо опустевшие поля. Ксения склонилась к рулю и не отрывала взгляда от дороги. Иван видел ее золотистые, так хорошо ему знакомые, пахнущие полынью волосы. Сзади они были схвачены широким, во весь затылок гребнем… Вспомнил, как вчера вечером она пришла к нему. Настенька как раз ушла к матери, а Иван сидел на веранде и смотрел на повисший над Егорлыком тонкорогий месяц. Ксения была грустна. Не приблизилась к нему, отказалась присесть. Почему-то эта встреча ее не радовала… Глядя себе под ноги, она сказала:

— С Голощековым, Ваня, жить не буду…

— Почему так вдруг?

— Это, Ваня, не вдруг… Да и не нужна мне такая жизнь. Хватит, отмучилась… Хочу быть вольной птицей… Сегодня сказала ему об этом.

— И что же он?

— Сперва принял за шутку, не поверил… Потом руки поднял, хотел бить… Дурак!

— Как станешь жить, Ксюша! — участливо спросил Иван.

— Не твоя печаль. — У Ксении выступили на глазах крупные слезы. — Как-нибудь проживу…

— И все же?

— Смешной ты, Ванюша… Неужели мое горе тебя тревожит?

— А ты скажи… Разве трудно? Есть же у тебя планы?

— Есть. — Через силу улыбнулась, — Только я еще ничего для себя не решила. — И опять болезненная улыбка. — Может, с горя утоплюсь в Егорлыке, а может, с горя полюблю Ивана Лукича.

— Это для тебя одинаково? Да?

— Почти одинаково, — сказала она, смело глядя на Ивана. — Но ты не бойся… В Егорлык я не брошусь… А вот твоего родителя, может быть, и нужно полюбить. — Она не то плакала, всхлипывая, не то тихонько смеялась. — Он несчастный, и я несчастная. Вот сложим свои несчастья в одну кучу, да и заживем…

— Глупость болтаешь.

— Ничего умного, Ваня, в голову не лезет… Ушла, не простившись. Думать. об этом было

горько. Иван откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Видел то Ефима, то Егора Подставкина, то помолодевших кумовьев из Птичьего, то камыши на Маныче и Ксению. Видел людное собрание в отцовском дворе, слышал гудящие голоса и мучительно думал: «Неужели это все? Неужели я никогда не вернусь в Журавли?..»

На этом кончается наш рассказ о сыновнем бунте. Остается сказать лишь об Иване Лукиче, о его горе, о том, где пропадал он в тот день, когда журавлинцы провожали Ивана и Настеньку…

Давайте на время оставим Журавли и выйдем в поле. Под косматыми, низко плывущими на запад тучами лежал зеленый-зеленый ковер озими. Сбежались и разбежались размокшие, побитые колесами дороги. На скрещении их, ткнувшись колесом в лужу, лежал измученный ездой, еще горячий мотоцикл. Рядом, как всадник возле запаленного скачкой, рухнувшего на землю коня, стоял, скрестив на груди руки, Иван Лукич.

Как, бедняга, изменился! Кто близко знал знаменитого журавлинца, кто, бывало, любовался его гвардейской выправкой и его пышными усами, кто завидовал его неиссякаемой энергии и его веселому нраву, тот теперь, глядя на этого постаревшего, с обвислыми усищами человека, на его поникшую голову без картуза, ни за что не признал бы в нем Ивана Лукича. Что с ним стряслось? Откуда сразу подкралась старость? В чуприне так прочно залегла белая поземка, что уже никаким ветром ее оттуда не выдуть и никаким теплом не растопить. Ноги в побитых, бурых от грязи сапогах стояли раскоряченно. Или побаивался, что вот иссякнут силы и он свалится рядом с мотоциклом? Глаза хмельные, безулыбчивые, и глядел он на дороги, что расходились от него во все стороны, строгим взглядом, глядел и не знал, какая из них самая лучшая. Повернулся, посмотрел на ту, что надвое располосовала зеленя, — нет, не она: по ней не пройдешь; поглядел на другую, на третью, покосился и на четвертую, — нет, не та… А где она, где та, настоящая, по которой ему надо ехать? Неужели у себя, на своих полях, заблудился?