Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— А обыкновенный… Как все!

— Придумала! — Яков Матвеевич рассмеялся. — Иван — парень серьезный, член партии…

— О, о! Нашел преграду! — с обидой в голосе сказала Груня. — И что такое, что член партии? Член партии — это еще не преграда… И от членов партии…

— Тю, дурная! — перебил Яков Матвеевич, толкая жену в бок. — Зря, мать, печалишься… До этого у них не дойдет, ты это знай…

— Можешь мне поручиться?

— Не могу, конечно, но…

— «Но, но!» — передразнила Груня. — Донокаешься, Яков! Как же так не дойдет? Вполне может дойти! — Груня говорила так, будто она наверняка знала, что Иван непременно обманет девушку. — Я-то, Яша, все вижу, от меня им не укрыться. Вот ты уверяешь, что до того у них дело не дойдет. А отчего, скажи, наша Анастасия тан сильно характером переменилась? Стала смир-

ная да ласковая… Отчего, скажи, сделалась такая развеселая? Она же теперь без смеха и без песни шагу ступить не может! Девушку будто подменили… А отчего, скажи, каждую ноченьку дочка наша на зорьке домой заявляется? — Понизила голос до шепота, будто боясь, что ее кто-либо услышит. — Более того скажу, Яша… Анастасия теперь не только помогает Ивану чертежики мастерить, а и пищу ему стряпает. Сильно старательная стряпуха, куда там! Или такой случай… Я пообещала Васюте присмотреть за ее хозяйством. Позавчера Настенька, краснея, как маковый цветок, говорит мне: «Мамо, вижу, вам со своим хозяйством тяжело, и я хочу вам помочь… Буду сама доить книгинскую корову…» Вот оно, Яша, какая это любовь. Она и корову теперь доит, и кур кормит, и Ивану прислужничает похлеще любой жены… А ты говоришь, что дело у них не дойдет. Ох, дойдет, Яша, и быстро дойдет! А может, уже и дошло… Помяни мое слово, Яша, быть беде в нашем доме… У Ивана в Москве есть какая-то городская краля. Боюсь, Яша, закрутит голову дочке, обесчестит, да и улетит к своей городской-то…

— На своем женском наречии, как мать, — советовал Яков Матвеевич, — накажи дочке, чтоб была поумнее… Чтоб честь блюла. Не мне же об этом дочке совет давать…

— Да, ей скажешь! Так-то она и послушает мать, жди! Нынче пошли такие дочки, что с ними не поговоришь, умнее матерей стали. — Тяжело вздохнула. — Подумать только, она купается с ним в Егорлыке! Ни стыда, ни совести! Гайдашева Нюра сама видела, как Иван и Настенька голые в камышах какую-то водяную траву со дна доставали. Иван нырнет, сорвет на дне куст той травы, вынырнет, отдаст Настеньке, а та плывет на берег и расстилает ту травку для сушки…

— И зачем это, им потребовалось?

— Я спросила у Настеньки. Говорит, для тех его чертежей… Травка та собой зеленая, вот она будет изображать кусты да деревья. — И опять Груня тяжело вздохнула, — Вчера куги сноп принесли… Я уже говорила Настеньке, что нельзя ей купаться с парнем.

— И что же она?

— Смеется и говорит, что это предрассудки… Охо-хо, хо! Беда с детьми, Яша! Малые были — малая с ними забота, большие стали — пришла большая печаль…

— Нечего, Груня, прежде времени ахать и охать, — сказал Яков Матвеевич, зевая и отворачиваясь от жены. — Пора спать… Завтра холодочком поеду в Грушовку. Что-то Скуратову я потребовался…

Груня не ответила, и Яков Матвеевич, дремля, подумал, что жена тоже хочет спать. Но Груня и не думала засыпать. Она ответила бы мужу, но помешали слезы — они сдавили горло и текли, текли по щекам. В эту минуту ей было так горько, так обидно, что она с трудом удержала рыдание. Уснула лишь тогда, когда Настенька осторожно, как воровка, вошла в хату, быстро разделась и легла в кровать.

Утром, проводив мужа в Грушовку, Груня разбудила дочь и сказала:

— Нельзя, Анастасия, так долго просиживать с милым.

— Мы не сидели, а танцевали.

— До зари? — Мать покачала головой. — Не бреши хоть матери… Не могу уразуметь, Анастасия, почему ты к нему так привязалась?

— К кому, мамо?

— Ишь, егоза, еще и переспрашиваешь? Будто и не знаешь, о ком речь?

— Мамо, а вы были молодыми?

— Глупый вопрос… Была и матери своей не грубила…

— А любили, мамо?

— Любить с умом не запрещается, а вот без ума…

Настенька махнула рукой и ушла в сенцы. Умылась, причесала коротко стриженные волосы, мельком глянула в зеркальце. В газету завернула кусок хлеба и, напевая, направилась к выходу. Мать окликнула:

— Куда?

— Корову подоить!

— А хлеб? Для коровы?

Смеясь, Настенька выбежала на улицу. Вскоре из книгинского двора вышла корова и повернула в переулок к стаду. Настенька, в беленьком фартуке, пришла к матери. В руках у нее крупный, с красивым гребнем петух. Серой масти, с жаркими подпалинами на крыльях и с малиновым, как у селезня, оперением на шее; петух часто двигал сильными, когтистыми ногами, цепляясь ими за карман фартука. Настенька ласкала петуха, поглаживала его огненный, упавший набок гребешок и смущенно смотрела на мать.

— Чей кочет? — спросила Груня.

— Мы с Ваней поймали, — виноватым голосом отвечала Настенька. — Мамо, я хотела с курятиной борщ сварить… Ваня давно просил…

— Ну и свари, кто тебе не велит! — Так вот петух…

— Не умеешь кочета зарезать? — спросила Груня. — Так, что ли?

— Угу… — промычала Настенька, низко наклонив голову.

— Пусть Иван возьмет топор…

— Ну, что вы, мамо! — крикнула Настенька. — Ванюша боится еще больше, чем я… Поймали петуха и так хохотали… Ваня говорит, что лучше с голоду помрем, а жизни птицу лишать не будем…

— Ну и чего пожаловала ко мне? — Груня усмехнулась. — Умирайте с голоду со своим Иваном…

— Мамо, надо же борщ сварить, — просила Настенька. — Я давно обещала Ване…

— Эх, горе ты мое! — Груня решительно взяла из рук дочери присмиревшего петуха, пошла с ним в комнату, взяла там нож и большую кастрюлю, затем ушла в чулан и оттуда крикнула:

— Дочка, иди поучись! В жизни все пригодится, повариха!

Настенька не сдвинулась с места. Она закрыла ладонями побледневшее лицо и простояла так, пока Груня не вышла из чуланчика. Петух, скорчившись и вытянув когтистые сухие ноги, лежал в кастрюле, белая эмаль и перья были окрашены кровью.

— Ощипать и разделать сумеешь? — спросила Груня.

— Попробую… как-нибудь, — тихим и чужим голосом ответила Настенька. — Надо же приучаться…

— Приучайся, приучайся, дочка… Сперва обдай кочета кипятком, а тогда уже снимай перья…

Посреди комнаты, на полу, лежал подрамник. Иван ударил карандашом по плотно натянутой бумаге, и она загудела, как бубен. И вкривь и вкось экран был испещрен тончайшими, как паутинка, и жирными линиями. Иван и Настенька, стоя на коленях и нагибаясь над экраном, мастерили на этих перепутанных линиях новые Журавли, с улицами и домами, с парками и зелеными насаждениями, и заниматься этим делом им было приятно.