Борис Полевой - На диком бреге

— Вот тут ореховое варенье. Очень не люблю этого слова «теща» ни по-русски, ни по-грузински… Ламарина мама его нам на Первое мая прислала. Попробуйте, очень вкусное. — Капанадзе протягивал гостю блюдце с вареньем странного, зеленоватого цвета.

Петин машинально положил в рот ложку.

— Да, очень своеобразное. Благодарю вас… Но я хочу закончить об этих так называемых письмах с того света, как их некоторые люди именуют. В одном из них Федор Григорьевич, и откуда — с Чернавы! — обращает наше с вами внимание на такую, например, частность: будто бы Бориса Поперечного, человека, который стал теперь правофланговым в соревновании, запевалой нашего «броска», ставят, видите ли, в какие-то особые условия… Александру Коровкину, нашему славному бетонщику, имя которого было однажды даже упомянуто в передовой статье, кто-то там будто бы приписал выработку. Ну что это? Зачем?.. У нас такой подъем! О нас говорят, Онь-строй ставится в пример, а Литвинов ищет каких-то блох… На солнце тоже есть пятна, но кто же, смотря на солнце, думает о пятнах… Не знаю, как вас, меня это, честно говоря, выводит из себя. Если хотите, это, пожалуй, антипартийно.

Ничего не ответив, Капанадзе отставил чашку, вышел, вернулся с какой-то папкой, порылся в ней и протянул гостю письмо.

— А может быть, нам все-таки стоит прислушаться к тому, на что указывает Старик? Мне об этом Александре Коровкине написали со стройки. — Парторг пробежал по письму глазами. — Вот послушайте: «….Вы сидите высоко, а я — еще выше. Мне с моего крана все видно. Да я и сама знаю, сколько и кому бетона ношу. Васька Чижиков со своими комсомолятами дохнуть мне не дает: скорей, скорей. А этот почтеннейший лидер, дядя Саша Коровкин, который письмо о «броске» подписал и который вот уже месяц верхом на сводке сидит, он в разных местах себя почесывает, и в его смену я иной раз по полчаса свищу…» — Капанадзе отдал письмо Петину. — Полюбопытствуйте.

Письмо было грамотно, запятые стояли на местах, почерк был хотя и небрежный, но красивый, и разухабистый стиль «верхом на сводке», «свищу» казался нарочитым. Но Петин обратил внимание только на подпись: Мария Третьяк. Он сразу оживился.

— А вы знаете, кто порочит знаменитого бетонщика Коровкина? — спросил он со снисходительной ухмылкой. Сделал паузу, взял блюдечко с вареньем, положил ложку в рот, посмаковал. — А ведь действительно вкусное… Так вот именно по этому письму вы как раз и можете судить, что за люди сеют у нас склоки, вызывают недоверие к лучшим ударникам, беспокоят больного товарища Литвинова. Это же пресловутая Мурка Правобережная, которая путалась с каким-то уголовником. С негодяем, который во время пожара отнял у Дины Васильевны спасательный круг… Типичный деклассированный элемент. От таких людей нужно строительство решительно очищать, но Федор Григорьевич носится с этой допотопной идеей перековки. И вот пожалуйте… Я всегда говорю: большое счастье, что нашей парторганизацией руководит коммунист военной школы, боевой, острый, решительный… Но все-таки не кажется ли вам, дорогой Ладо Ильич, что в этом конкретном случае классовое чутье вам немножко изменило?

— А не кажется ли вам, дорогой Вячеслав Ананьевич, что в этом случае вам немножко изменила чуткость? — в том же тоне ответил Капанадзе, протягивая другое письмо. — Это, видите ли, из Белоруссии, от знаменитого Коляды. Помните, партизанские рейды, освобожденные советские районы в тылу врага?.. От него. Коляда просит наших коммунистов пошефствовать над сыном и дочерью его боевого друга Филиппа Третьяка — сельского учителя, замученного гитлеровцами. Его жену, тоже учительницу, гитлеровцы обливали на морозе водой, искалечили, но люди ночью ее выкрали, спрятали, выходили, А их детей гитлеровцы увезли. Они долго скитались по Европе и по стране, беспризорничали… Потом Мария — она была старше — нашла мать, а брат ее тогда отбывал наказание за взлом денежного ящика… Почитайте, почитайте этот манускрипт, он адресован всем нам, большевикам Дивноярска… Тут товарищ Коляда обо всем пространно повествует. — Голос у Капанадзе будто бы отсырел, губы энергичного рта вздрагивали, и выпуклый, несколько тяжеловесный подбородок заметно ежился.

«Сентиментальная дубина, — с досадой подумал Петин. — Однако он гораздо хитрее или умнее, чем о нем можно думать, и говорить с ним начистоту нельзя».

— Действительно, трогательная история, — сказал он вслух. — Наша эпоха просто перенасыщена героизмом, но согласитесь, что сейчас, когда мы подводим итоги первого этапа нашего «броска», отвлекаться на мелочи нет смысла, да мы и не имеем на это права. Мобилизовали людей, намагнитили общественность, прессу… Гигантское дело! Слава края. В эпоху гигантских дел нельзя быть мелочным. Знаете, как Карл Маркс не терпел филистеров?

Петин с надеждой посматривал на собеседника: свою-то выгоду Капанадзе должен же понимать.

— Я вас очень прошу, Ладо Ильич, не для себя, нет, лично мне, как вы знаете, ничего не надо. Я прошу вас во имя нашего общего дела, во имя почина, который родился здесь и у колыбели которого мы с вами стояли, во имя славы Дивноярска, которая нам обоим дорога, поддержите меня. Два водителя не могут вести машину… Помогите мне, не отвлекайтесь на мелочи. И еще прошу как партийного руководителя: избавиться от этих писем…

Капанадзе молчал. Он мысленно ставил себя на место Петина. Действительно, трудно руководить, когда из-за твоей спины тянутся к рулю другие руки. И какие руки! Но разве можно требовать от Старика, чтобы он отрешился от дел? Разве мозг такого человека, даже сраженного тяжелой болезнью, может быть в бездействии?.. Зачем же пришел гость? Он что-то не договаривает. Что? И он не из тех, кому задают вопросы. На душе у парторга становилась все тревожней.

— А что, если, дорогой Вячеслав Ананьевич, вам самому слетать к Старику да и потолковать с ним об этом?

Петин настороженно посмотрел на собеседника.

— Вы это серьезно? Вы что же, не знаете, что такое ревность, зависть? — Вставая, он посмотрел на часы. — Ой, как я у вас загостился! А мне еще надо заехать в управление. Так я, Ладо Ильич, на эту тему сам поговорю с верхом, а вас, если к вам обратятся, попрошу только подтвердить обстоятельства.

Петин сходил с крыльца. На дорожку вышли Ламара и Григол. Руки у обоих были в земле.

— Что же вы так мало у нас посидели? — сетовала хозяйка. — Вам не понравилась наша грузинская кухня? Приходите, обязательно приходите.

— Я вашего зайца есть не буду, он такой красивый! — Григол тянул гостю запачканную в земле пятерню, и тот сделал вид, что не заметил ее…

Ладо Капанадзе улыбался. И Вячеславу Ананьевичу почему-то пришла на память пословица, которую по какому-то поводу изрек однажды Литвинов: «Пошел по шерсть, а возвращается стриженый». Теперь она будто наполнялась содержанием. «И все этот Старик, этот граммофон со своими, как изволит выражаться этот грузин, манускриптами, — раздраженно думал Петин, пока литвиновский лимузин нес его по ровному асфальту из Партизанска в Дивноярск. — Ведь как хорошо, стремительно все развернулось: Оньстрой, бросок к коммунизму!.. Как это прозвучало по стране! Люди прилетают за тысячу километров изучать опыт. Даже Дина, бедная девочка, которой эти два жеребца заморочили голову, даже она захвачена его успехом». Вячеслав Ананьевич часто вспоминал, как однажды в фойе клуба на концерте Надежды Казанцевой Дина подбежала к нему, шепнула: «Как ты развернулся!» И это при Дюжеве и Надточиеве.