Петр Капица - Ревущие сороковые

— Спасибо, — поблагодарил я, — обойдусь без посторонней помощи. Прошу лишних покинуть гарпунерскую площадку.

Боцман сразу же ушел, а Кротов, сузив глаза, не шелохнулся.

— Вы что, плохо- слышите? — спросил я у него.

— Здесь я не посторонний, — ответил он. — Это мое место по штату.

— Но вас в нужный момент не было. Этим вы лишили себя гарпунерских привилегий. Теперь на судне распоряжаюсь только я.

— Такого приказа я что-то не читал, — буркнул Кротов. — Буду жаловаться капитан-директору. Где радист?

Больше нельзя было ни минуты тратить на разговоры с обиженным гарпунером. На втором рывке кит вытянул не больше тридцати метров линя. Он явно обессилел. — Подтягивайте, — приказал я механику.

Кит не сопротивлялся лебедке, тянувшей его к борту судна. Грудные плавники финвала дрожали. Кровь, слабыми толчками выбивавшаяся из раны, окрашивала воду.

С силой воткнутая пика и воздух из компрессора доконали финвала: он затих в неподвижности.

— Подобрать кита! — распорядился я.

Мы возвращались к базе с добычей. Настроение у косатковцев было приподнятое. За ужином то и дело слышался смех. Один Кротов сидел хмурый и какой-то помятый. Лицо его было в красных пятнах, потому что капитан-директор отказался в неурочное время выслушивать его жалобы.

В час, отведенный «Косатке» для переговоров по радиотелефону, я доложил об успехах прошедшего дня, при этом, конечно, не забыл рассказать, почему мне самому пришлось стрелять из пушки.

Капитан-директор одобрил мои действия и спросил:

— Вы что же, решили обходиться без гарпунера?

— Ни в коем случае, гарпунер понадобится. Я прошу прислать Аркадия Трефолева, который служит рулевым на «Пингвине».

— Добро. Кто вам еще понадобится?

— Я бы просил заменить и боцмана. Для наведения порядка очень подошел бы боцман Демчук с «Пингвина». Он военный моряк, вместе с ним мне легче будет наладить дисциплину. На «Пингвине» она на должной высоте. Боцманом там может быть любой моряк.

— Хорошо, поговорю с Черноскулом. Это все?

— Да. С вами желает говорить бывший гарпунер «Косатки» Кротов.

— Для объяснений даю три минуты, — предупредил капитан-директор.

У Кротова глаза загорелись недобрым огнем. Подойдя к микрофону, он вобрал в легкие побольше воздуху и стал, захлебываясь, говорить о разнузданности экипажа «Косатки» и ущемленных правах гарпунера: его-де не предупредили о появлении китов, а затем не подпустили к пушке и не позволили управлять судном. Виноват во всем новый капитан, который потворствует негодяям.

— А на себя вы не жалуетесь? — не без иронии спросил капитан-директор.

— Никак нет, — по-солдатски ответил гарпунер. — Стараюсь поступать по инструкции и вашим предписаниям.

— Вы, наверное, слышали, что я с одобрением отнесся к решительным действиям нового капитана «Косатки»? А то, о чем вы только что сказали, я слышал не раз. Советую подлечить нервы и изменить отношение к людям. Мы отзываем вас. Приготовьтесь покинуть «Косатку».

— Есть… есть, — растерянно повторил Кротов, не ждавший столь крутых мер. — Будет исполнено.

А когда микрофон был выключен, он разразился отвратительной бранью. Мне пришлось повысить голос, чтобы удалить его из радиорубки.

На «Косатке» матросам жилось тяжелей, чем на «Пингвине».

В носовом кубрике, в котором ютилось шесть человек, всегда горел электрический свет. Здесь не было иллюминаторов. В штормовую погоду волны хлестали в скулы судна с такой силой, что кубрик наполнялся гудением и грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду. Не только уснуть, но и удержаться на койке было невозможно.

Почему-то на «Косатке» больше, чем на других судах, ощущалась близость океана. Когда, лежа на койке, я упирался ногами в переборку, то казалось, что тугие волны хлещут прямо по голым ступням. И все тело через матрац чувствовало живую толщу океанской пучины.

Чтобы обитатели носового кубрика в штормовые дни могли отдохнуть в более сносной обстановке, мы, жители кают, уступали им на время свои койки. Это как-то сближало нас, создавало дух дружной морской семьи.

Трефолеву, привыкшему жить в кубриках, гарпунерская каюта показалась слишком просторной: он взял к себе в сожители Демчука и марсового матроса.

— Не люблю в одиночку, — сказал Аркадий. — Так веселей будет.

Трефолев никак не мог приспособиться к условиям мирного времени, его больше устраивала жизнь, похожая на фронтовую. Он по-прежнему сохранил в себе чуть показную флотскую лихость и старался держаться на людях, как держались бесстрашные и насмешливые бойцы морской пехоты.

Став штатным гарпунером и, в сущности, сравнявшись со мной в правах, он все же продолжал относиться ко мне как к своему командиру, с предупредительной вежливостью. Трефолев никогда не обращался на «ты», говорил короткое «есть» и при этом вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками. Но у пушки он хотел быть полным хозяином и действовать по плану, задуманному еще на «Пингвине».

Антарктическая осень была хуже весны: погода менялась по нескольку раз в сутки. Волнение в океане почти не утихало, и мы на «Косатке» жили, как на беспрерывно качающихся качелях.

Чтобы приспособиться к такому быту, нужно было не только перенять сноровку эквилибристов, умеющих на раскачивающихся трапециях под куполом цирка писать, читать, играть в шахматы, обедать, но и перещеголять их. Нам нередко приходилось работать мокрыми на обледенелой и скользкой, как каток, палубе, под угрозой быть смытыми шальной волной в море.

Китобойцы, на которых гарпунерами были норвежцы, в штормовую погоду не охотились, они отстаивались носом к волне. А мы не могли бездельничать, нам хотелось догнать тех, кто имел на своем счету уже немало китов. Этого требовали не только руководство флотилии, но и экипаж «Косатки», готовый идти на все, лишь бы не остаться в хвосте.

— Если выполним месячный план, то все будет оправдано, — говорили матросы. — Заработаем как люди и норвежцам покажем, что мы не лыком шиты. Обидно же скитаться двести дней и остаться с носом.

Мне не раз приходилось слышать, что резкая смена атмосферного давления влияет на настроение человека. А на «Косатке» я наблюдал другое: как бы ни перемещалась стрелка на шкале барометра — особых изменений в состоянии духа китобоев не наблюдалось. Но стоило Трефолеву или мне промазать, стреляя в кита, или упустить его, как они мрачнели, становились малоразговорчивыми и раздражительными.

Жизнь гарпунера трудна. Каждый на китобойце сменялся в определенное время, а гарпунер выстаивал чуть ли не весь день под ветром и холодными брызгами на носу судна. А если уходил переменить мокрое белье и погреться, то за тридцать — сорок минут пушка становилась похожа на хрустальный чайник. Гарпунеру новая забота: добывай кипяток — отогревай ее.