Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни

До Зеленина дошло, наконец: они же на деньги играют — по пятерочке партия! Он засуетился:

— Глеб, ты извини, я не при деньгах! — и пошутил неловко. — Автобусными талончиками ты, полагаю, не возьмешь?

— Ладно, старик! — хлопнул его по плечу Карапузин. — С нищих писателей не берем.

Пошутил друг-приятель Глебушка, а получилось точно: нищим выглядел писатель Зеленин рядом с "мелкой сошкой" — полуторатысячным, хромовым, страдающим Вовой.

Они вышли вместе.

Темно было. Порывами налетал из-за угла ветер. Вова поднял воротник. И опять затосковал, заскулил прямо:

— Эх, жизнь!.. Куда пойти? Куда податься?

И топтался на месте, не уходил, будто ждал, что Зеленин вот сейчас нежно обнимет его за плечи и поведет к себе — врачевать израненную душу.

Зеленин не прореагировал. Тоже поднял воротник, буркнул: «Пока», — и пошагал прочь.

И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль:

Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось!., «играли в карты у конногвардейца Нарумова»… В карты! Да еще, наверное, по-крупному.

И компания у конногвардейца, вроде, не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же — хлыщ салонный. Шампанское хлестали! — с утра пораньше. А все приличные люди… Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже — сами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся — в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано — ну, просто вот плюнуть хочется.

Зеленин так и сделал — плюнул.

Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: «До чего ж не надежна ты, память людская, сколько в складках и складах твоих чепухи!» Дескать, всё поперезабудешь к аллаху со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется — навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: «Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тон ила», А спрашивается — зачем?

Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое — не казавшееся тебе когда-то ни главным, ни необходимым — и старательно оберегает себя… от чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему — эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми — скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, — хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, — опять вынужден был в книжку заглянуть: сколько там миллионов-то?

И тут, стало быть, загадка.

От чего-то иного, значит, сберегается она, от такого, что тебе, тебе именно, — такому, каков ты есть, каким стал и каким кому-то и для чего-то нужен, — помнить вовсе не надо, не следует. Так, наверное? И если так — все тогда в капризном механизме этом устроено и запрограммировано индивидуально.

Лично у меня память устроена, извиняюсь, хреново. Никчемнушная какая-то, бестолковая, невыгодная. Говорю об этом без кокетства, без желания покрасоваться: вот, мол, я какой! — не от мира сего. Меня самого эта никчемушность памяти частенько раздражает.

Я, например, не помню — никогда не умел запоминать — важные даты, необходимые цифры, мудрые мысли, полезные рецепты (вредные, впрочем, тоже: как, скажем, выгнать преследуемое передовой общественностью зелье без самогонного аппарата и дефицитных дрожжей). Прочту о чем-нибудь подобном или выслушаю — и… в одно ухо влетело, из другого тут же вылетело. Вез шороха и осадка.

То же самое — с людьми. Деятелей исторических не помню: императоров разных (кто, где, когда правил), трибунов, тиранов. Да господи! Нынешнее-то начальство, от самого высокого до непосредственного и близкого, толком не знаю: в смысле кто есть кто, за что конкретно отвечает и к кому из них по какому вопросу толкнуться следует. Хожу из-за этого вечно как дурачок, с вопросительно распахнутым ртом: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?» А они, возможно, рядышком, под боком — отцы-то.

Да ладно, за начальство бог простит. Вот что самое обидное и непростительное: правильных, разумных людей, с которыми сводила меня жизнь и от которых мог я почерпнуть много полезного, школьных наставников, в частности, наполовину перезабыл. Если не больше.

Зато хорошо помнятся лица и судьбы разных чудаков блаженных, недотеп, крепко «вывихнутых» на чем-нибудь граждан и даже — прошу простить мне грубое слово — вообще придурков. Отчего это — не могу судить.

Ну, вот… Одним из таких чудаков, из «вывихнутых», как нынче понимаю, был и тренер Суворов, о котором захотелось мне вдруг рассказать. Как говорится — чем богаты…

Впервые увидел я его, когда в нашем горняцком городке, при клубе «Шахтостроитель», начала работать секция бокса. Бокса! — вообразите себе, — не чего-то другого. Гром с ясного неба, цирк с дрессированными слонами, магазин с бесплатными конфетами не потрясли и не восхитили бы нас сильнее, чем открытие такой секции. Окраинные пацаны, изощренные в сражениях улица на улицу и в сражениях этих поочередно изнемогающие, мы воспрянули духом: вот оно, спасение. Теперь нас обучат, как неотразимым ударом бить супостата под дых, в «пятак» и в челюсть! (О том, что «супостат» сам может обучиться этим же приемам, никто, разумеется, не подумал.).

На первое занятие привалило нас, худосочной, заморенной шпаны, человек восемьдесят. Раздетые до трусов, мы стояли, в две шеренги, в длинном, низком бараке — спортзале клуба — готовые на все. Ревниво косили глазом на «вражеские» фланги. Напрягали отсутствующую мускулатуру. Тужились выпятить грудь. Выпячивались, увы, только животы, взращенные на лебеде и капусте.

А перед строем нашим, наскакивая на нас, отскакивая. смешно, петушком, подергиваясь снизу-вверх, бегал маленький сухощавый человечек, страшно похожий на великого полководца Суворова. Даже хохолок у него был точно таком же. (Мы еще не знали, что и фамилия у тренера — Суворов.) Казалось, сейчас человечек выкрикнет что-нибудь такое, вроде: «Пуля — дура, штык — молодец!» — и поведет нас на штурм редутов и бастионов.

И атаку тренер Суворов нас не повел. Он другое испытание устроил — «отборочный экзамен», какому в те времена частенько подвергали новобранцев в секциях бокса. Велев нам рассчитаться на первый-второй, тренер сам надевал перчатки очередным дуэлянтам (перчаток, избитых до белых проплешин, имелось всего две пары) и заставлял их «поработать» несколько минут.