Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни

«Языки» становятся короче. Они уже не достают до берега, все дальше отступают к горизонту, сворачиваются опять до тончайших порезов. И эти порезы мелькают там вдали, как стая играющих рыб.

Никогда он не видел такого странного явления.

— Надо быть поэтом! Больше — никем! — он выговаривает это вслух и сразу: слова не прозвучали раньше в голове. — Только поэтом!

Но поэтов хватает и без него. Вот и сейчас двое из них спят в комнате. Один — старый его друг, весьма известный поэт. Второй — друг новый, поэт еще малоизвестный, но чрезвычайно пылкий. К Васенину очень привязался, полюбил его за что-то. Стихи недавно сочинил. Понаблюдал, как тут, у моря, все мало-помалу подружками обзаводятся, и сочинил:

Все нашел себе подруга,

Только мы нашел друг друга.

Спят поэты… И не видят всей этой тревожной, дразнящей красоты.

Вчера у старого друга был день рождения. Поэты проснутся, когда взойдет солнце.

День

Они покупали вареную кукурузу. Кукурузу продавали двое: тощий, высохший до щелочного состояния, абхазец и толстая, лоснящаяся жиром, абхазка. Кукуруза у них была забавно-противоположная: у абхазца — круглые, похожие на молодых поросят, початки: у абхазки — длинные и тонкие, как веретешки.

Вообще-то им не нужна была кукуруза. Они за молодым вином пришли на этот крохотный базарчик. Но по дороге Васенин заупрямился: никакого вина! У него свои имелись планы на вечер, и, согласно этим планам, он должен был сохранить себя трезвым.

А еще его смутил Большой поэт. Отвлек мысли от грешного намерения. Когда они, праздные и похмельные, шли на базар. Большой поэт под страшным пеклом реконструировал свою гасиенду. Он купил ее здесь за бешеные деньги, а теперь усовершенствовал за еще более бешенные.

Два молодых, чернобородых, голоногих парня топтали на кругу глину. Рядом стояла нерусского типа женщина, этакая утонченная пери, правда, в сарафанчике, с трогательным животиком будущей мамы.

Поэт, высокий, жилистый, прокаленный солнцем, закатав рукава белой рубашки, черпал глину широкой пятерней и, как штукатур, с размаху лепил ее на стенку дачи.

— Надо бы поздороваться, — сказал тот друг, который был известным поэтом. — Мы ведь знакомы. Когда-то вместе начинали.

— Может, пойдем? Смотри, как он занят, — сказал Васенин.

Он подумал: зачем Большому русскому поэту дача в этих экзотических местах? Не лучше ли завести ее где-нибудь в глубине России, на Владимирщине где-нибудь, среди дубрав и тихих речек?

— Да неудобно как-то молчком проходить, — сказал друг и, улучив момент, приподнял белый картузик.

— Все созидаем? — спросил он Большого поэта.

— Aгa! Созидаем! — ответил тот, влепив в стенку очередную порцию глины.

Какая-то ярость была в его поджатых губах, в заострившемся лице с играющими желваками.

«Зачем ему?» — опять подумал Весенин.

«Пери» улыбнулась им вышколенной, жалкой улыбкой.

Когда они возвращались обратно, женщины их грелись на пляже.

Их женщины — это жена известного поэта и ее подружка, оказавшаяся здесь проездом на несколько дней.

Жена поэта лежала на горячих гальках, подставив спину жаркому солнцу.

Подружка стояла — стройная, как манекенщица. Или — как богиня. Нет, богини, пожалуй, были слишком сытые. Как юная манекенщица она была. И черные, короткие волосы ее, чуть тронутые сединой, летели в сторону, отбрасываемые легким ветерком.

А рядом с ней стоял Большой поэт. Уже в другой рубашке, с отмытыми руками.

Он говорил… Васенин не хотел бы слышать, что он говорит, но ветерок наносил в их сторону, а голос Большого поэта, выкованный на эстрадах, был звучен и округл.

Он говорил:

— Я чувствую в вас женщину созвучной мне судьбы. Мы оба пережили трагедию. Сознайтесь — ведь вы ее пережили тоже?

Подружка, отвернувшись к морю, молчала.

Она не любила Большого поэта. И не могла полюбить. По какой-то иронии судьбы она тянулась к Васенину — неизвестному и недостойному, рисующему здесь картинки — зайчиков, белочек, ежиков, к детским книжкам своих расшалившихся друзей-поэтов.

Но, господи, боже ты наш! Он не мог полюбить ее, хотя полон был к ней нежности. Не мог, потому что знал ее трагедию, и она пока еще остро болела в ее душе.

Не мог еще и потому, что уже любил других женщин. Нет, не так; одну женщину, врученную ему судьбой, и одну фею.

А она не могла полюбить Большого поэта. Потому что он не знал ее трагедии. Только угадывал. И угадывая — угадывал будущее острое ощущение. Приключение, достойное темперамента Большого поэта. Как ненужная дача на этом далеком, чужом берегу.

…Море лежало белесое и плоское, без единой морщинки, словно накрахмаленная простыня.

Вечер

Они опаздывали.

Известный поэт провожал их — рысил рядом. Это он был виноват в опоздании. Отговорил сесть в специальный автобусик, организованный санаторием, — тесно, мол, будет, — убеждал, что рейсовый всегда проходит мимо, подбирает желающих уехать до большого города. А рейсовый взял и не прошел. И теперь надо было бежать к нему в центр городка.

Вдали — навстречу им — показался вишневый «жигуленок» Большого поэта.

— Эх, черт! — сказал провожающий. — Можно бы попросить его развернуться — здесь всего три километра. Да неудобно как-то одалживаться.

А пылкому поэту было все удобно.

— Эй! — закричал он и назвал Большого поэта по имени. — Стой, пожалуйста!

Большой поэт резко тормознул — машину сзади обдало желтой пылью.

И тогда провожатый отважился.

— Это мои друзья, — сказал он, взяв их почему-то за руки, как детей. — Они страшно опаздывают. Тут всего три километра, а?

Большой поэт лихо развернулся. Они сели.

Некоторое время ехали молча. Но пылкий друг Васенина не выдержал искушения.

— Слушай, — заговорил он. — Что новенького пишешь? Стихи? Поэму? Чем обрадуешь?

Васенин пожалел Большого поэта, хотя лично знаком с ним не был.

— Спроси лучше у человека, когда он с дачей своей разделается.

Он произнес это нарочно грубовато.

— Точно! — обрадовался избавлению Большой поэт. И сбросил руки с баранки. Они были в мозолях, ссадинах, с покалеченными ногтями. — Что можно написать такими руками?

Друг, однако, не унимался:

— Слушай! Напиши автограф, а? Два слова, а? Вот хоть на папиросной коробке.

От автографа Большого поэта спасло то, что они подъехали к остановке рейсового. И автобус стоял уже «под парами». Пришло время пожимать руки и благодарить.

Пылкий поэт смотрел вслед удаляющемуся «жигуленку». Глаза у него были разнеженно-бараньи.

— У меня такое чувство, будто я только сошел с каравана поэзии! — молитвенно произнес он.

Васенин понял, что очень скоро прочтет об этом случае какие-то возвышенные стихи.