Александр Чаковский - Свет далекой звезды

— Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдём. Извини, задержал тебя.

— Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Всё дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!

Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твёрдая кисть.

— Ах, вот идиот! — неожиданно воскликнул Филонов. — Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: «Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Понимаете? «Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Конечно, если вы увидите Иванова, он вам всё подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь всё. Пока!

Он открыл дверь и помчался вниз.

Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.

18. Вперёд, вперёд!

В первый раз в своей жизни Завьялов летел на реактивном пассажирском самолёте. Его век лётчика закончился вместе с винтовой авиацией. Завьялов расстался с армией как раз в те годы, когда военно-воздушные силы перевооружались. Он не был знаком с реактивной авиацией, ни с военной, ни тем более с гражданской.

Приехав на Внуковский аэродром, Завьялов вышел на узкую площадку, отгороженную железными перилами от необъятного взлётного поля.

Здесь можно было стоять и смотреть, как взлетают и идут на посадку самолёты, и пассажиры тоненькими цепочками во главе с девушками в форменных фуражках движутся к самолётным трапам или приближаются к аэропорту.

Сегодня внимание пассажиров было сосредоточено на огромном ТУ‑104, стоящем перед зданием аэровокзала.

До сих пор Завьялов видел только снимки этого нового реактивного самолёта. Теперь он увидел его вблизи. Два других ТУ‑104 стояли поодаль. Экскурсанты цепочками поднимались по трапам, а потом, спустившись на землю, ещё долго стояли возле самолётов, задрав головы, — крошечные, точно лилипуты перед Гулливером…

Обычные винтовые машины — их тоже немало было на аэродроме — казались возле реактивных великанов маленькими, привычно домашними. На них никто не обращал внимания. Самолёты приближались и исчезали в дали взлётной полосы, точно пешеходы, до которых никому дела нет. Люди, выходившие из этих самолётов, едва увидев огромный ТУ, останавливались и долго разглядывали крупную машину.

Завьялову вспомнилась иллюстрация в давно прочитанной книге: земляне в почтительно-тревожном изумлении смотрят на гигантские летательные аппараты, только что спустившиеся из неведомых миров…

Сегодня, невероятные по своим размерам, сигарообразные, с резко скошенными крыльями и таинственными чёрными отверстиями вместо винтов, эти машины казались Завьялову символами, материальным вещественным воплощением нового времени, нового этапа в жизни людей.

Завьялов стоял, прижавшись к металлическим перилам, и неотрывно глядел на самолёт, на котором ему предстояло проделать длинный путь. И думалось ему, что это не случайно: только на такой могучей машине он доберётся до Оли, так она далеко.

Теперь он до неё долетит. Теперь это стало возможным. Есть болезни, от которых люди раньше неизбежно умирали. Многие из них уже не страшны: найдены лекарства и противоядия. Есть расстояния, которые раньше назывались непреодолимыми. Теперь их можно преодолеть. Есть задачи, которые считались неразрешимыми. Теперь они доступны для людей…

И вот Завьялов сидит среди нескольких десятков пассажиров в фантастическом ТУ‑104, прислушиваясь к ровному гулу турбин.

Прошло три часа с тех пор, как самолёт вылетел из Москвы. Ещё несколько часов полёта отделяли Завьялова от Тайгинска.

…Всё произошло внезапно. Не очень-то удобно было просить у начальства пятидневный отпуск вскоре после того, как он вернулся из очередного, месячного. Однако начальник аэроклуба, бывший военный лётчик-штурмовик, Герой Советского Союза Шумов выслушал Завьялова и разрешил ему пятидневную отлучку. Он не задал ему никаких дополнительных вопросов, когда Завьялов сказал: «По семейным обстоятельствам», — хотя знал, что старший инструктор одинок.

Наступали сумерки. Зарево, зажжённое уходящим за линию горизонта солнцем, казалось рекой расплавленного металла. А там, внизу, на земле, была отчётливо различима с высоты в девять километров подлинная земная река. Она извивалась узкой, тускло поблескивающей лентой и где-то у горизонта впадала в ту несуществующую, похожую на раскалённый металл безбрежную реку.

Земля всё больше темнела и вскоре стала одноцветно-серой, почти чёрной. Кроме узкой, цвета лунного камня реки, отсюда, из окна самолёта, уже ничего нельзя было различить.

А потом облака и вовсе закрыли землю. Самолёт летел теперь над белой клубящейся поверхностью. Несмотря на надсадный гул турбин, Завьялову казалось, что они летят в тишине и нет ничего вокруг, кроме клубящихся облаков внизу и холодного, безжизненного, одноцветного неба над ними.

«Плохо быть пассажиром, — думал Завьялов. — Лётчикам в их кабине всё представляется иным. Вообще ощущения людей, которые ведут или везут, совсем иные, чем у тех, кого ведут или везут. Лучше вести, чем быть ведомым. Неважно, скольких людей ты ведёшь. Их может быть много или мало. Их может быть только двое. А может быть, ты ведёшь только самого себя. Всё дело в ощущении сознательного движения, если можно так сказать, — в чувстве паруса, мотора или турбины, в том, чтобы отдавать себе отчёт, куда и зачем идёшь или летишь, для какой цели. Понимать, что означает этот то высокий, то низкий гул турбин, что за ним кроется — мощь, опасность или у тебя просто заложило уши и поэтому кажется, что турбины стали гудеть иначе… Знать карту. Знать приборы. Иначе будет казаться, что ты идёшь или летишь в никуда. Это легко может почудиться, когда не видно земли, не видно привычного неба, ничего нет, кроме таинственного, непонятного для непосвящённых гула турбин».

Лётчики, которые сидят сейчас в кабине и ведут самолёт, они всё знают. И он, Завьялов, тоже знал бы, если бы сидел в кабине. Дороги есть повсюду: и на земле, и в море, и в воздухе. И все они переплетены между собой.

Когда он начал свой поиск, то думал, что дорога проста: к ней, к Оле, и с ней вместе — обратно.

Ему вспомнилась сказка: девочка идёт разыскивать своего маленького брата, украденного бабой-ягой. Долог путь. Да к тому же встретившаяся ей на пути пересохшая речка просит расчистить её русло, птица-мать просит поднять упавшего на землю птенца, горы и лес тоже просят девочку помочь в их бедах… Она торопится, она очень торопится, но помогает и речке, и птице, и горам, и лесу… Но когда на обратном пути, с маленьким братцем на руках, девочка бежит, преследуемая бабой-ягой, то полноводная река расступается перед ней, птица несёт её по воздуху, деревья откидывают свои ветви, горы сдвигаются с мест, чтобы пропустить девочку с братцем, а потом сомкнуться, стать непроходимой стеной на пути бабы-яги…