Ахмедхан Абу-Бакар - Кубачинские рассказы

Встревоженный старик приспособил поверх очков еще и лупу, изо всех сил напряг зрение, но и это не помогло. Узоры теряли присущую им стройность, линии безобразно искривлялись, в руках мастера, в движении резца не было ни уверенности, ни плавности — все виделось словно в тумане…

Уста-Хабиб отложил работу, сбросил очки, протер усталые глаза, встал из-за верстака, посмотрел на себя в зеркало, очень сам себе не понравился, нахмурился, заложил руки за спину и прошелся по комнате из угла в угол. «Неужели конец?» — крепко взялся за подбородок, постоял и, будто выбросив из головы страшную мысль, вышел из сакли.

Сакля старика стояла в самом низу аула, террасами поднимающегося по склону, и казалось, будто сакля является фундаментом, на котором держится весь аул. Кто так подумал, тот себя, конечно, не обманул. Потому что не было в ауле человека, который бы по праву не считал себя родственником мастера. И если сейчас сакля Уста-Хабиба была пуста, то лишь потому, что все его домочадцы ушли в больницу — проведать жену его девятого внука…

Устало брел старик через узкую полоску картофельного поля, где между грядками важно похаживала курица во главе неровной цепочки писклявых желтых комочков. Старик шел к мшистым скалам, громоздящимся над глубоким ущельем Хиндах.

Некогда в этом ущелье били барабаны, собиравшие горцев для совместного отпора врагу. По извилистому желобу ущелья мчится мутная река, приводящая в движение жернова то тут, то там прилепившихся старых мельниц. По противоположному от аула склону, курясь синеватыми дымками нередких здесь костров углежогов, поднимается густой лес; ближе к осени в лес спускаются кубачинцы, чтобы собирать груши величиной с грецкий орех, смородину, крыжовник, а на оголенных скалах, напоминающих застывшие водопады, — малину. И какая же вкусная здесь малина! Возьмешь в рот ягоду — и кажется, будто вернулась к тебе молодость, столько в этой малине и свежести, и божественного аромата.

Старик стоял и смотрел. Да, здесь он еще видел ясно и далеко перед собой, но на створке уже не мог различить узора, выходившего прямо из-под руки. Он опустился на камень и снял свою папаху сур-бухара, [6] Из серого бухарского каракуля. (Примеч. автора.) обнажив бритую седую голову. Легкий прохладный ветерок скользнул по теплой макушке. День стоял погожий, дышалось легко. В такие дни человеку кажется, будто можно жить, питаясь лишь воздухом этих альпийских высот, запахами трав и альпийской розы, чьи цветы рассеяны по лугам золотистыми медальонами…

Был полдень, но духоты не чувствовалось. Прохладный ветерок — кубачинцы ласково называют его Цуэри — проникал в грудь каким-то волшебным бальзамом. И хотелось думать о чем-то высоком, хотелось молчать и грустить, глядя на прекрасную и величественную природу, вечно обновляющиеся луга; неподвижные горы, будто охраняющие какую-то тайну…

Над скалами летел орел, тяжело шевеля крылами, изрешеченными временем и оттого похожими на полки для хлеба в саклях кубачинцев. Было видно — на таких крыльях большой птице нелегко держаться в воздухе. «Такой же старик, как и я», — подумал Уста-Хабиб и вздохнул. С этого момента он уже не мог оторвать взгляда от птицы. Грязно-серого цвета, она медленно снижалась, и вдруг, сложив крылья, орел камнем бросился вниз. Уста-Хабиб вскочил и взобрался на пригорок. Оттуда он успел увидеть, как из-под когтей некогда могучего орла вырвалась куропатка и с отчаянным писком бросилась в кусты. Орел, неуклюже распластавшись, беспомощно лежал на камнях. «Счастье твое, что на старика напоролась», — мысленно поздравил Уста-Хабиб куропатку и сам удивился своей непонятно откуда взявшейся радости.

Натужно замахав немощными крылами, старик-орел наконец поднялся в воздух и, набрав высоту, полетел как раз в ту сторону, откуда за ним наблюдал обуреваемый странно противоречивыми чувствами старик-мастер. Расстояние между ними медленно сокращалось, и когда человек уже не мог различить тусклый взгляд птицы, орел вдруг, будто ткнувшись в невидимое препятствие, резко свернул в сторону — Уста-Хабиб сообразил, куда тот летит: на картофельное поле, где гуляет курица с цыплятами. Орел на миг остановился, тень от него упала на поле — и курица насторожилась. Но было поздно: орел бросился и всей тушей навалился на цыпленка, возившегося в стороне от других. И все-таки наседка не растерялась! Она нахохлилась, взъерошилась и бесстрашно кинулась на врага. Старый орел с цыпленком в когтях словно окаменел. То ли он удивился наглости курицы, то ли поджидал, чтобы схватить и ее. Но не тут-то было! С неистовым кудахтаньем, рассыпав веером перья на шее, хохлатка наскакивала на хищника, и тот, не имея сил защищаться, вынужден был выпустить добычу. Желтый пушистый комочек, пища и кувыркаясь, помчался к свои братьям, а курица, гордая победой, грозно взглянула на орла — не смей, мол, нападать на моих цыплят, коли тебе жизнь дорога! — и ушла, уводя выводок.

А старик-орел все еще сидел неподвижно, словно уже не осталось в нем ни капли сил. Старый мастер подошел к нему. Орел попытался взлететь, захлопал крыльями, запрыгал, перекувырнулся — и замер, тяжело дыша, разинув клюв. Человек подсел к птице, погладил ее по спине, заглянул в подернутые мутной пленкой глаза.

Видно, орлу трудно дышалось на земле, словно здесь было меньше воздуха, чем в этой прозрачной высоте, с которой он всю жизнь бесстрашно дружил и которой теперь был лишен. Слегка пошевеливая крылами, орел глядел, не мигая, на сидящего рядом человека. Рассмотрев его лапы, старый мастер понял, почему они не удержали не только куропатку, но даже и цыпленка. Когти притупились и как-то срослись, стали похожими на утиные лапы…

— Да, дружище, мы с тобой старики, — грустя и вдохновляясь своей грустью, заговорил Уста-Хабиб. — И стоит ли жить, когда любая курица может нас одолеть? Было время, когда я и барсов смежных побеждал вон в том ущелье! Не говорю уж о коварном черном волке, что бросился однажды на меня зимой в Апраку! Старик, послушай, пойдем ко мне, я угощу тебя как гостя лучшим мясом — мой внук вчера зарезал баранчика. Пошли, дружище, в дом, пошли! Поверь — добра тебе желаю…

Орел встрепенулся, у него вырвалось из груди некое подобие клекота, но подняться он не смог. Конечно, вряд ли его неудачную попытку взлететь надо было истолковать, как знак того, что приглашение Уста-Хабиба принято, но тем не менее старый мастер взял орла на руки и направился к сакле. Там, отрезав кусок от туши барана, человек положил угощение перед птицей: «Ешь, старик, ешь… Да будет тебе эта пища впрок, я же знаю, что ты голоден!» Но орел не прикоснулся к мясу. Голоден был орел, но к дару человека остался равнодушен. «Ну что же, не стану тебя неволить, — сказал Уста-Хабиб. — Я тебя понимаю, старик, и сочувствую тебе».