Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

— Вы правы. — Владычин вглядывался в даль. — Поразительно красиво. Когда же вы успели здесь побывать?

— Успела, — ответила она неопределенно и опустилась на землю. — Посидим. Вы любите стихи? — спросила, когда и он опустился рядом.

— Ну, как сказать… С ума от них не схожу, визжать от восторга не стану. Но если хорошие стихи и если их хорошо прочитают, послушаю с удовольствием.

— А сами можете прочесть?

— Могу. Хотите?

— Пожалуйста, Игорь Владимирович. Я очень люблю поэзию.

— Что ж, слушайте. — Он подумал, стал читать.

— Это чье? — спросила Юлия. — А хорошо?

— Очень. Чье? — повторила она.

— Если хорошо, то и не важно, кто автор. Откровенно сказать, сам не знаю. — Он читал еще.

— А это чье?

— Нравится?

— Да.

— Тоже не запомнил автора.

Владычин читал и читал. Он то подымался с земли и расхаживал меж молодыми сосенками, топча сухой вереск, то вновь опускаясь наземь. Он был переполнен стихами.

— Извините, Юлия Павловна, — сказал спохватываясь. — Я, кажется, вас заговорил. Вы уснули. Я, видимо, каждый раз действую на вас как снотворное.

— Нет, нет, что вы! Я просто закрыла глаза. Так лучше слушается. Вы хорошо читаете. И у вас удивительная память. Я тоже знаю порядочно стихов, но не столько, как вы.

— Да, на свою память не жалуюсь. Может быть, как раз я ее стихами и развил. Это все, за исключением немногого, было выучено в школьные да в студенческие годы. Я любил выступать на школьных и институтских вечерах. Так сказать, мастер художественного слова. А в армии был живой книгой. Как начнешь вот так в землянке или где-нибудь на марше, на привале, — и остановиться не дадут: читай да читай.

Владычин рассказывал о себе. Юлия с интересом слушала. Потом она тоже рассказывала о своей жизни. Но что она могла рассказать? О девчоночьих мечтах, о школьных годах. Потом пошло уже такое, о чем ему не расскажешь, да и вспоминать о том не хотелось.

Время летело, ползли по земле тени деревьев. А рассказам, вопросам и расспросам не было конца. Юлия любила острые, удивительно точные наблюдения над жизнью, которые несколько столетий назад записал Ларошфуко. Она знала и такое его высказывание, где говорилось о любовниках, которые только потому никогда не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе… В иное время, в другой обстановке, она бы непременно сказала об этом, не упустила бы случая съязвить. Но в этот час все премудрости, вычитанные из книг, она безнадежно позабыла. Книги, сарказмы и остроты великих скептиков, усмешки мудрецов — все-все куда-то ушло; была только сама жизнь, простая, бесхитростная и желанная. В сердце росла тревожная радость, в теле бились здоровье и сила. Хотелось, чтобы никогда этот день не кончался. Но если он почему-либо и кончится, то пусть бы за ним был новый такой, а за тем следующий, и чтобы их было бесконечно много. Но Владычин был прав, когда предлагал вернуться и запастись провиантом. И правота его ощущалась с тем большей силой, чем дальше шло время. Часам к трем дня выяснилось, что уже совершенно необходимо начинать охоту на мамонтов и игуанодонов или молоть зерна диких злаков меж камней.

— Пока мы занимались поэзией, — сказал Владычин, — я несколько раз слышал пение петуха. Там, на востоке. Это свидетельство того, что мы можем добраться до человеческого жилья и попытаться раздобыть пищу. Как вы считаете, Юлия Павловна?

Счастливая Юлия Павловна была готова делать все, что скажет он.

— Идти? — спросила она.

— Идти, — ответил он решительно и, сообразуясь с солнцем, принял курс на восток.

Минут через сорок вышли к опушке леса, за которым открылось картофельное поле, а за полем, в березах и старых ивах, стояла деревня.

— Будь дело в августе, мы бы накопали картошечки, — сказал Владычин, — да, забравшись в лесную чащу, испекли бы ее в золе. Но сейчас надо держать курс на это селение.

В деревне, в первом же доме, в который они вошли, им продали хлеба, молока, сметаны, сварили десяток яиц, пригласили в дом, к столу. Но они устроились во дворе на бревнах, приготовленных, видимо, для расширения дома. Из кустов малины к ним вышли восемь кур и красный, как пламя, вспыхивающий при каждом движении, свирепый петушище. Куры были кроткие, терпеливые, они стояли вокруг и ожидали, когда им бросят щепотку крошек. Петух не ждал милостей от пришельцев, он считал, видимо, что взять их — его задача. Он прыгал и выхватывал хлеб прямо из рук. Если не удавалось выхватить, свирепо бил клювом в туфли Юлии, дергал за брючину Владычина.

Неизвестно, чем бы все кончилось; возможно, что пришлось бы отступить от этого огненного черта на иные рубежи, если бы не появилась бодрая лохматая собачонка, по замыслу черная, но ставшая серой от дорожной пыли, в которой она только что вывалялась, и немедленно разогнала и кур, и их грозного повелителя. Собачонку, в свою очередь, оттеснила свирепая, желтоглазая кошка, такой пестрой масти, каких ни Юлии, ни Влады-чину видеть еще не приходилось. О таких говорят: трехцветка. Но эта была по меньшей мере семицветной — и чёрное сплеталось тут с рыжим, и серое с белым, и голубовато-дымчатое с каким-то паленым… Собачке, надо полагать, был отлично знаком нрав этой ходячей радуги, собачка отступила на то расстояние, которое обычно принято именовать почтительным, и уселась там, грустно взирая на хлеб, обмакиваемый в сметану и достававшийся не ей, а пятнистому исчадию ада.

Если июньская ночь коротка, то, в отличие от нее, июньский день долог. Еще и после обеда на бревнах у Юлии с Владычиным было время, чтобы не спешить в город. Они поблагодарили хозяев дома и вновь ушли через картофельное поле в лес, вновь бродили по живописным тропинкам, из ниоткуда возникающим и в никуда уходящим.

Вышли к зеленому лугу, по которому, опушенная ракитами, текла тихая речка с чистой, прозрачной, но темной водой. Казалось, что в ее непроницаемых для глаз глубинах таятся бочаги и омуты, а в них живут сомы и раки с клешнями размером в ладонь. Пошли (вдоль речки, следя за тем, как на поверхность воды крутыми сильными движениями всплывают быстрые рыбки с темными спинками и красивыми яркими плавниками.

Речка привела к старой плотине и к полуразрушенной водяной мельнице. Именно здесь оказались те плоские камни, меж которыми можно было растирать зерна злаков, — но были они огромные, эти колеса заброшенных жерновов, вросших в землю. Плотину пробила вода, и чтобы перейти по ней к мельнице, надо было прыгать с одного скользкого, обрызганного клубящейся водой камня на другой. По берегам, возле плотины, вокруг мельницы, сложенной из гранитных валунов, толпились печальные обвислые ивы. Их тонкие, плетущиеся меж собою ветви опускались до самой воды, дразня мелких рыбешек.