Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

— Потому, что это более тонкая и более специфическая область деятельности человека, товарищ Владычин. Область духовного творчества, область чувств, связанная с формированием сознания. А это процесс долгий, сложный. Легче десять доменных печей возвести и в Голодной степи вторую Ферганскую долину раскинуть, чем сформировать сознание хотя бы этого же Птушкова. — Огнев потыкал пальцем в переплет книжки, брошенной Владычиным.

— Все это верно. Но надо не формировать, а не сидеть сложа руки.

— Это в вас молодость, горячность говорит. — Сбившийся было со, своего уверенного, спокойного тона, Огнев вновь заговорил веско и внушительно, как подобает секретарю обкома. — Вы же не знаете, какую длительную и углубленную работу обком ведет, скажем… Ну уж раз назвали фамилию Птушкова, то, скажем, с ним, с этим молодым поэтом. После бесед со мной — что вы думаете, он не задумался? Нет, дорогой товарищ Владычин, задумался и призадумался. Не навязывая, а так, чтобы он сам дошел до этой мысли, я вел его к решению углубиться в жизнь народа. Сейчас он в колхозе «Озёры», участвует в работе клуба, библиотеки, устраивает литературные вечера. Все время в народе, в народе. А главное… Это именно самое главное… Он пишет новую поэму. Широкую такую, о народной жизни. На большом дыхании. — Огневу до того хотелось, чтобы Птушков написал именно такую поэму, что он сам себя уверил, что и поэт хочет этого же и что уже вовсю работает, вдохновленный окружающей его в «Озёрах» трудовой жизнью.

— Если это так, то это неплохо, — согласился Владычин. — Будем ждать поэму. А что — уже есть наброски?

— Есть, конечно. Он читал их мне, вот в этом кресле сидел, где вы сидите. Крепкие места читал. Волнующие. Человек-то талантливый.

Владычин молчал.

— Ну что же, рад, очень рад, — сказал он затем. — А то, знаете, тычут мне товарищи в лицо этим Птушковым, его стихами. Коммунистический труд — и рядом декадентские стишки. Как, мол, понимать такую ситуацию?

Владычин ушел. Огнев был доволен. Отбил атаку этого хорохористого петушка. Блестяще отбил. По всему фронту. Чудаки! Они там, эти секретари райкомов, имеют дело с цементом, с кирпичами, арматурным железом, с выполнением и перевыполнением производственных планов. Они даже и понять не способны всей сложности его, Огнева, работы. Не хватит чего-либо, пойдут в совнархоз, потребуют там, докажут, — им и отгрузят. А что отгрузят и откуда ему, Огневу? Сам должен добиваться всего, сам, сам, на месте. Ни жаловаться никуда не пойдешь, ни требовать. Василий Антонович иной раз недоволен работой отделов, которыми руководит Огнев. А попробовал бы сам поруководил. Общие-то установки давать не так уж и трудно. Ты конкретно, вникая в детали, поработай. Ну вот обождите! Выдаст Птушков поэму, все станет ясно — кто прав, кто неправ, как надо и как не надо работать.

Пришла в голову мысль. Снял трубку, позвонил редактору областной газеты.

— Товарищ Данилов, Огнев говорит. Здравствуйте. В колхозе «Озёры» хорошо работает по линии культуры поэт Птушков. Помнится, вы его письмо печатали, — что едет в деревню. А теперь вот и позабыли о нем. Надо поддержать товарища. Дайте очерк, как там человек живет, как с народом дружит. А то — ругать, так мы здесь, а похвалить — нас и нету. Поэму он пишет. Отрывок бы напечатать. Замечательно? Конечно, замечательно. Это наше общее дело — поставить талантливого человека на ноги. И ещё — вот книжечка у него вышла… Что-что? Ругательная рецензия?.. Это напрасно, это напрасно. Так только отпугнем, человека. Вы что? Обком столько сил на него тратит, а вы одной статейкой все под откос пустите! Кто это нацарапал? Кандидат филологических наук Остапов? Нет, нет, я категорически против. Пришлите-ка эту рецензию ко мне. Обком будет решать вопрос, товарищ редактор! Что значит — плохая книжка? Вся, что ли, она плохая? Есть и хорошие места. На них надо ориентироваться, а не на промахи. Он молодой ещё. Да, да, вот так, предоставьте право обкому решать такие вопросы. — Он положил трубку. — Скажи, пожалуйста! — произнес вслух в пустом кабинете. — Плохая книжка! Чем же она плохая? — Взял сборничек, оставленный Владычиным, раскрыл наугад страницу, стал читать. Да, этот стишок, действительно, не из лучших. Весь про то, как плохо, если попадется скрипучая кровать. Ну, а вот другой… Почтенный старец подглядывает из кустов за купающимися девушками. Они без купальников. Старец в восторге. Он молодеет на тридцать лет.

Еще полистал. Все в том же духе. Отложил в сторону книжку. Поерошил в досаде волосы. Неизвестно — может быть, Птушков пишет такие стихи, протестуя против чего-то. Может быть; он протестует против баксановской прямоты, которая граничит с прямолинейностью; может быть, не такие, как, Баксанов, должны руководить писательской организацией; может быть, Баксановы раздражают таких, как Птушков. Откровенно говоря, и его, Огнева, Баксанов раздражает. Когда он появляется, надо отвечать на тысячу вопросов; притом отвечать или «да» или «нет», а не посередке; надо что-то делать, занимать такую позицию, после чего сразу начинается шум в писательской организации, возникают споры, несогласия, рушится с немалым трудом налаживаемый мир. Как ни странно, Баксанов — писатель очень современный, острый, партийный, а к руководству лучше бы его не допускать, без него спокойнее. Только Василий Антонович упорствует, уж очень он уважает книги Баксанова. А то бы давно можно было посоветовать Баксанову на очередных выборах в отделении Союза заявить самоотвод из списка на голосование. Пусть бы писал, сочинял свои книги и жил бы спокойно в сторонке. Талантливый же человек!

За окном в ранней зимней мгле шумел ветер. К стеклам липли большие, как бабочки, белые хлопья; их мело и швыряло по ветру; с запада шла оттепель, повышалась температура воздуха, падало атмосферное давление; старики в такую погоду чувствовали себя неважно: болело в суставах, было вяло в сердце; больше, чем когда-либо, чувствовалось одиночество, и больше, чем когда-либо, хотелось брюзжать по любому поводу.

В этот вечер были забыты и суставы, и давление, и все недовольства. Девять стариков собрались в одном из помещений обкома. Это была комиссия по вопросам коммунистической морали. Председательствовал не Черногус, а как сами старики установили, согласно алфавиту, — Алтынов, Василий Васильевич, семидесятичетырехлетний худой и костистый высокий человек, в белой рубашке, с галстуком в горошину, в просторном пиджаке с обвислыми плечами. Это был ветеран старгородской полиграфии, за печатание нелегальных большевистских листовок отбывший в добрые царские времена, с девятьсот пятого по семнадцатый, двенадцать лет сибирской каторги.