Сабир Азери - В тупике

«Ай, молодец!» — воскликнуло одновременно несколько женских голосов.

Словно туман поплыл перед глазами Кафара; лица окруживших его людей стали вдруг расплываться. Чуть не бегом выскочил он на улицу.

Кафар шел по городу с таким видом, словно теперь весь Баку принадлежал ему. Он сам не знал, куда так спешит, куда несут его крылья счастья. И вдруг он пришел в ужас от своих давешних мыслей. «Господи, прости мне мое прегрешение, — молил он, — прости мне мой грех, береги моего сына. И Фариду береги, ведь она все-таки мать моего ребенка…»

В тот день, когда Фарида выписалась, когда Кафар впервые взял на руки ребенка — это смуглое, сонное существо, черты лица которого были еще нечеткими, глаза полуслепыми, как у щенка, — Кафара вдруг пронзило ощущение, что только этому младенцу принадлежит его, Кафара, сердце. Какое-то могучее тепло омывало, пронизывало его существо от макушки до пят. И Кафар говорил этому малютке: «Значит, ты мой сын… Но почему же ты тогда так странно явился на свет? Я думал, будет у меня свадьба, я женюсь на Гюльназ, потом пройдут девять месяцев, и тогда появишься на свет ты… А ты появился совсем по-другому, даже нежеланно… Но теперь это все ничего не значит — потому что ты мне дороже всех на свете… Ты своим рождением словно бы снова подарил мне моего отца…»

А самое странное для него было то, что почти такие же нежные чувства испытывал он и к Фариде. Кафар улыбался ей, и Фарида улыбалась так же сердечно и счастливо, как он.

— Он на тебя похож, — сказала она. — Вылитый ты.

— Да, — согласился Кафар. — Похож на меня. — Хотя на самом деле он не находил в младенце ни одной черты, похожей на его собственные. Да в конце концов, какое все это имело значение! Главное было то, что у него появился сын, и сын этот согревает его сердце…

С этого дня он начал скучать на занятиях, как освободится — так сразу домой. Однокурсники все удивлялись, почему это он сторонится их…

А прибежав домой, он первым делом шел к колыбельке сына.

— Ну как ты, мужичок? — говорил он.

Махмуд морщил личико, собираясь заплакать, но Фарида была начеку — вставала рядом с Кафаром, брала маленького на руки, целовала его, целовала Кафара. Она теперь очень изменилась, Фарида — была ласковой, нежной, совсем не ворчала по пустякам. Но и забот у нее прибавилось: больше приходилось шить на заказчиц, да еще ухитрялась она между делом мастерить рубашки и штанишки для Махмуда. Показывала их Кафару и спрашивала: «А ну-ка, посмотри, подойдет это твоему сыну?» И Кафар отвечал: «Подойдет…» Хотя Махмуду пока, кроме пеленок, ничего и не было нужно. Когда родилась Чимназ, Махмуду исполнилось уже три года.

Время шло, а Кафар все никак не мог решиться рассказать о своей женитьбе матери и сестрам, и из-за этого у них время от времени вспыхивали ссоры с Фаридой. Но он все тянул, все надеялся на какой-то счастливый случай. В конце концов все раскрылось само собой.

…Домой, в деревню, он выбирался теперь только на зимние каникулы, в летние совсем не приезжал, солгав матери, что работает. Услышав об этом в первый раз, она искренне изумилась: «Как работаешь? Зачем работаешь?».

— Да ты не волнуйся, — успокоил он, — работа легкая, а самое главное — по моей будущей специальности. Так уж вышло: открылось вакантное место, и один человек устроил меня туда. А уйду — в другой раз мне такой работы уже не получить…

— А что это все же за работа, сынок?

— Ну… Научная работа. В архиве…

— Значит, закончив институт, ты в деревню не вернешься?

— Н-не знаю, мама… Я хочу учиться дальше, поступить в аспирантуру.

— То есть будешь ученым?

— Можно и так сказать…

— Будь, будь, мой родной, ученым. — Гюльсафа хоть и поняла, что сын не собирается возвращаться, все равно рада была такому его решению; с одной стороны, в деревне только и разговора будет, что сын Махмуда стал ученым, а с другой — Кафар станет опорой для своих братьев и сестер, поможет и им стать на ноги…

Так, разговаривая, шли они по саду, под черный инжир…

Кафар задерживался чуть не у каждого дерева.

— Смотри, как вишня-шпанка постарела…

— Да… Даст бог, приедешь как-нибудь, спилишь ее, посадишь на этом месте новое дерево.

— А какая хорошая была вишня — мясистая, чуть кисловатая. Как она плодоносила этот год?

— Конечно, уж не так, как раньше…

— Что это со сливой? Ветром, что ли, ветку сломало?

— Ветку? Нет, это я сама спилила. Засохла, вот я ее и отпилила, еще прошлой зимой сожгли.

— Газ вам не провели еще?

— Теперь уже скоро. С той стороны проводят, до нас уже недалеко… На днях исполком приходил, пообещал, что через год будет и у нас.

— Если б газ провели — не так бы и лес вырубали, верно?..

— Да, и людям бы полегче стало. Зимой от этого хвороста спины не разгибаются… Да ты совсем замерз, вон весь гусиной кожей покрылся, идем в дом, сынок.

— Да нет, что ты, мне совсем не холодно. А кизила много уродилось?

— Да. Отличный кизил, вот такой. — Мать показала пальцем. — Каждый год для себя варим, да еще и на продажу остается.

— Помнишь, как отец привез его с Глухой скалы?

— Помню. Привез, а потом сам прививал. Лесной кизил сухой, мелкий, а наш крупный, мясистый. А уж вкусный!..

— А вишня скоро весь сад задушит. Надо же — совсем одичала. Схожу-ка я за топором, да вырублю наконец эти заросли. А то пойдут почки — и рука не поднимется.

— Потом. Потом вырубишь, пойдем.

Когда они подошли к ореху, Кафар опять остановился.

— Ну как, черви больше не заводятся?

— Нету. Даже и не знаю, с чего они пошли — то ля оттого, что навозу много положила, то ли еще с чего, а только и земля как будто сгнила, и орехи пошли гнилые. А в этом году навоза не клала — орехи опять нормальные. Да я ведь прошлой зимой посылала тебе, ты хоть попробовал?

— Что? Да! Конечно, попробовал, как же. Кто же их еще ел, если не я?

— В этом году я тебе тоже отложила.

— Отличные орехи. Скорлупа такая тонкая, что двумя пальцами расколоть можно.

— И на базаре орех хорошо идет. И спелый, и зеленый — хорошо на варенье берут.

— Ты разве и орехи продаешь?

— А что же делать, сынок? На какие же деньги вы учитесь-то? Ты в Баку, брат в Кировабаде? И сестренки твои выросли, расходов больше стало. — Гюльсафа улыбнулась, но улыбка эта больше походила на горькую гримасу. — Коровы у нас теперь дойной нет — вот что плохо…

— С каких это пор? А телушка от Краснухи, она же должна уже…

— Ее продали…

— Как продали?! Зачем?

— Не под силу уже мне, сынок, держать ее — тут у нас и места для пастбища не осталось, одни виноградники кругом. Да и деньги нужны были… Я вот все думаю: может, пока ты здесь, пригласим твою сестру? Пусть бы приехала… Мы ведь с ней с тех самых пор, как она из дома сбежала, так и не виделись. Ведь четверо детей у нее, а я внуков даже и не видела… А ведь и она, бедняжка, тоже, поди, переживает. Ее, небось, в доме мужа каждый день попрекают: вот, мол, никому ты не нужна, никто тебя не ищет. Я бы не простила ей, ни за что бы не простила, да ведь… старая уже стала совсем, ослабела. Все думаю, а вдруг, не дай бог, умру в одночасье, как твой отец, — и что ж выходит — отправлюсь на тот свет, так с дочерью и не помирившись? Хочу, чтобы она приехала… Посмотреть на нее хочу. Недавно твой брат ездил в Сумгаит, виделся с ней — говорит, выглядит она хорошо. Ты сам-то как, хоть видишься с ней?