Юрий Трифонов - Далеко в горах

Когда в сером небе осталась единственная звезда, они прощались возле высокого глинобитного забора, в который была врезана дверь. И Алеша шел к Виктору поспать полтора часа.

Город лежал внизу. Днем его трудно было разглядеть в знойном тумане, застилавшем горизонт, но зато ночью он сиял во мраке, точно маленькое электрическое озеро. Ночью казалось, что город совсем близко, хотя по шоссе до него было двенадцать километров.

Раньше в городе ходил автобус из Карповки, но четыре года назад, после землетрясения, автобусное движение прекратилось. В нем не стало нужды. Деревня вымерла. Среди погибших были Алешины мать и бабушка. Трагедия деревни заключалась в том, что землетрясение нарушило какие-то подземные связи и заклинило воду. Иссякли колодцы. Вода сочилась с перебоями, жидкой струйкой и не смогла бы напоить и десяток семейств. Оставшиеся в живых не стали ничего восстанавливать и разъехались кто куда. Когда-то богатое русское село – его основали молокане лет семьдесят назад – лежало в развалинах, и не было никакой надежды на то, что жизнь здесь возобновится.

В уцелевших домах жили четыре семьи. Почти все старые люди, кому некуда было ехать и не под силу начинать новую жизнь. Исаевы и Долженковы работали в горах, на известковом карьере, старуха Дерова держала корову и торговала молоком в городе, а Степан Карпович, Алешин дедушка, работал при «вилюшке» – так называли здесь шоссе, уходившее через горы в Иран. Степан Карпович торжественно именовал себя «дорожным ремонтером», но, говоря попросту, он был сторожем при дороге. Ковырялся потихоньку с киркой и лопатой, чистил кюветы от бурьяна и падали, убирал камни. Работа была несложная, но требовала здоровья и умения помногу ходить.

Старик был еще крепок. Три поколения молокан, не куривших и не пивших вина, наградили его отменной кровью. Он был совершенно седой, с пышными седыми усами, но при этом – горный, дубленый румянец, белые зубы и глаза необычайной голубой ясности. Поглядев на старика, никто не дал бы ему шестидесяти восьми лет. И Алеша был той же породы. Весной ему исполнилось семнадцать, но выглядел он старше, говорил басом, и руки у него были грубые, жилистые, как у взрослого мужика.

Эта природная крепость как бы сравняла обоих – старца и юношу. Всю работу они исполняли на равных. Они жили суровой и дружной жизнью мужчин: мало спали, скудно готовили, оба были завзятые охотники. Конечно, Алешина жизнь была трудней стариковой. Ведь он еще и учился, каждый день ездил в город. Грязные от известковой пыли самосвалы с карьера были его автобусом.

Ребята завидовали Алеше. Им казалось, что его жизнь в горах, рядом с границей, полна приключений и опасности. Кое-какие приключения иной раз случались, но Алеша никому о них не рассказывал. Эта скрытность, воспитанная с ранних лет, была таким же свойством жителей пограничного района, как и удивительно спокойное, почти равнодушное, отношение к так называемым приключениям.

Да и, по совести говоря, жители Карповки знали о том, что происходит на границе, немногим больше, чем горожане. Иногда ночью стреляли. Иногда по шоссе бешено проносились машины. Иногда заходили в гости озабоченные пограничники, расспрашивали о том, о сем. Алеша многих из них знал в лицо, а Степан Карпович знал все начальство ближайших застав. Степана Карповича тоже все знали. Он дважды участвовал в задержании и даже заслужил медаль.

А в общем – обыкновенная жизнь. Пустынные горы, скупо зеленые у подножия, поросшие чахлой арчой. Ветер с Ирана дышал снегом, а северный приносил пыль и сушь пустыни.

Между Степаном Карповичем и Алешей шла вечная распря. Старик убеждал Алешу переехать в город, снять угол и жить по-людски. Сам он не хотел покидать насиженное место. Кроме того, что жаль было бросать дом (а продать его не представлялось возможности), Степан Карпович очень гордился тем, что его знают и уважают пограничники. А в городе что? Ни охоты, ни дома, ни уважения.

Алексей же не хотел оставлять старика в одиночестве.

– Вот найдешь себе хозяйку, тогда перееду, – говорил он.

– Найдешь ее! Как же... – уныло вздыхал Степан Карпович.

Это была больная тема. Старик еще надеялся подыскать сожительницу, какую-нибудь работящую бабку, чтобы возобновить хозяйство. Ведь была когда-то корова, были куры, огородик, и все это без женского догляда пошло прахом. Но бабка никак не подыскивалась. Кому охота селиться на гиблом месте. В позапрошлом году появилась, правда, одна, пожила месяцев пяток и сбежала. Да еще обманщицей оказалась: деньги от продажи молока утаивала и даже, по слухам, на те деньги козу купила. Степан Карпович горько переживал такое коварство.

– Тридцать девять лет я со старухой прожил, во всем ей доверять привык. Думал, и все они такие. И вот – на ж тебе...

Обычно он жаловался пограничникам. Ребята с заставы были в курсе всех житейских невзгод Степана Карповича, проявляли сочувствие и давали советы.

Часто заходил к Степану Карповичу лейтенант Петренко – черноглазый, с темными усиками, похожий на грузина. Петренко всегда первым долгом осведомлялся:

– Как, Степан Карпович, успехи на личном фронте?

– Ой, не спрашивай! – вздыхал старик. – Видать, уж такой замены не будет... Познакомился тут с одной. Но все не то.

– Почему же? – интересовался Петренко. – Характер не подходит?

– Нет, характер, я думаю, ничего. И сама женщина неплохая, полная. У нее, видишь, дочка замужняя в городе, а зять в командировке на два года – с детишками займаться некому. Если б не дочь, говорит, я бы сей момент...

– Ах ты обида! Ну а та, вторая, что в запрошлом месяце приходила?

– Пелагея? Тоже пока не сладили. Место, говорит, слишком ветрено, а у ней ревматизм или другая какая болезнь. В костях, одним словом. Лапы во какие раздуло! – Старик показывал. – Окончательно, говорит, дам ответ в конце месяца. А тоже женщина хорошая, моих годов.

– Да, трудно тебе, Степан Карпович...

– Трудно. Очень даже трудно, Иван Тимофеич.

– Конечно, чтоб человека узнать, надо с ним годы прожить, – говорил Петренко. – Вот ты жил со своей сорок лет, детей растил, добро наживал, и она была тебе другом – верно?

– Обязательно, Иван Тимофеич! – Старик усердно кивал седой головой.

– А сейчас возьми... Сейчас каждая к тебе с расчетом подходит. Ей не важно, какой ты есть человек, она свою пользу выгадывает.

– Именно что пользу.

– А жена должна быть в первую очередь – что? Друг. Вот возьми мою Лиду...

Разговор этот мог продолжаться долго. Лейтенант Петренко был молод, женат всего два года, и жена его, тоже молодая, очень растолстевшая, с миловидным и наивным лицом девочки, жила на заставе. Петренко любил рассуждать насчет семейного счастья. Он считал себя счастливым и умудренным жизнью.