Борис Полевой - Глубокий тыл

— Вы что же, тогда с ней и сошлись?

— Нехорошее это слово, внучка, — «сошлись»! Да и вовсе не к месту тут оно. В той девичьей спальне строго было.

— Верно-с, верно-с… Меня раз, раба божьего, там помоями окатили и за дверь выкинули, — вспоминает Гонок. — В этой спальне так было-с: забредет туда молодой человек выпивши, как медведь в малинник, станет к ним приставать, а они его одеялом накроют и побьют… А то еще и хожалому скажут… Там Варвара у них всем и вертела…

— А хожалый — это кто? — спрашивает девушка, все больше заинтересовываясь.

Старики недоуменно переглядываются.

— Эх, внучка! — улыбаясь, говорит Степан Михайлович. — Шумите там на своих собраниях: проклятое прошлое, проклятое прошлое! А почему оно проклятое, вы толком и не знаете… Хожалый — человек такой от хозяина, в спальни определенный. Царь и бог был. Мог в любую минуту в какую хочешь комнату войти, в какой хочешь сундук нос сунуть… И была у него обязанность: управляющему обо всем наушничать и в полицию стучать. Вот кто такой хожалый… Его больше, чем самого старика Холодова, боялись. В пасху да в рождество все к нему с поклоном, с подарками да с поздравлением: с христовым праздником вас!.. Это чтоб он не очень вредничал… Хожалый! Больно скоро мы об этом позабыли. Вот сейчас перед войной какая-нибудь девчонка еще только к станкам встанет, сама от горшка два вершка, а уж: в спальне жить не хочу, подай отдельную комнату. Общежитие с койкой, да с тумбочкой, да шкафчиком — это уж не по ней… А как при Холодове-то, Гонок, помнишь? Вот девичья спальня. Комната, а по стенам нары, как полки в поезде «Максим», в три этажа. У нар лестница. Есть у тебя сундучок или узел, ставь под нижнюю нару. Это для девушек. А то были ребячьи спальни.

— Эти и вовсе в четыре этажа-с, — перебивает Гонок. — Там под утро на верхней наре бывала такая атмосфера — ножом резать можно. Люди от одного духа угорали, вниз падали. Что смеху было! Помнишь, Михалыч, как это звали?

— Ну, уж это при девушке вовсе ни к чему… Ты, внучка, может, думаешь, что в «ребячьей» казарме только молодежь и жила? Или холостежь? Какое! Отцы семейств, бородачи-кувшин-ники…

— А кувшинники — это кто?

Девушка придвинулась к деду. Костер освещает большое его лицо, все будто обметанное серебристым пухом, какой летом летит с тополей, и кажется ей, что рассказывает он не то, что сам видел, пережил, а что-то далекое, сказочное, ну, вроде того, что когда-то она вычитывала в уральских сказах про малахитовую шкатулку.

— Кувшинники? — переспрашивает дед, довольный любознательностью слушательницы. — А это те, кто, на фабрике работая, с земли не уходил. В деревне у него с поясок полоска. На ней жена, дети его копошатся… Бывало, в субботу он на колокольный звон перекрестится, в лапти переобуется, мешок за плечи — и домой, чтоб получку, спаси бог, не пропить. А в воскресенье в ночь возвращается, и в мешке у него хлеб, картошка и обязательно кувшин квасу — это чтоб в харчевой хозяйской лавке деньги не тратить… Вот за то их и звали «кувшинники».

— Ах, вот что! — разочарованно говорит девушка. — Ну их, кувшинников, ты про бабушку, про вашу любовь…

— Так вот любовь у нас с Варьяшей и шла, гуляли вместе, не семечками, а конфетами ландрин я ее угощал. Я ведь, Галка, в парнях и из себя ничего был. Бывало, разведу меха да как гряну: «Сашенька, ты Саша, Саша молодая, радость дорогая», — вся спальня в пляс пойдет… А с бабушкой твоей, когда мы еще и под венец не ходили, у нас так завелось: у тебя свои мысли, а у меня свои. У меня дружки степенные: граверы, раклисты, красковары; у нее свои: подпольные, мне неизвестные… Я уж о них и не спрашиваю… Один только раз ее и мои друзья после нашей свадьбы за столом встретились, и то чуть драка не вышла. Ее гости говорят: бога нет, бог — это фикция, попами для порабощения народа придуманная, — а мои: без бога ни до порога… Чуть до кулаков не дошло.

— А когда бабушка в пятом году в восстании участвовала, ты уж с ней был?

— Да мыслями-то порознь, а в деле вроде бы и с ней… Тут ведь как у нас вышло? На Верхневолжской мануфактуре пятый год был серьезный. Хозяина Холодова — вон, в доме его штаб восстания, все ворота баррикадами преградили. И в начальство себе от всех фабрик избрали Совет рабочих депутатов. А что ты думаешь? И Совет за дело взялся: дружины создал, в механическом кинжалы да пики для обороны ковали. Уж на что кувшинники, и те поднялись: на подводах из деревень нам на фабрику продукты для забастовщиков повезли. Железную дорогу разобрали, чтоб карателей не пропустить. Во как было!

Ну, а бабка твоя, разумеется, в самой середке там крутилась, иначе ж она не может. Я-то всего и не знал. Уж потом, после революции, в газетах прочел, что и тогда была Горошина в ярых большевичках. И идти бы ей на каторгу, кабы ее твоя тетка Марья не выручила. Да, да, а что ты думаешь? У нас уж тогда Ксения была. Я с нею нянчился, пока она там по митингам бегала. Беременная была на последнем месяце, а ни одного, бывало, не пропустит… А когда их баррикаду у Хлопковых ворот артиллерия разнесла да казаки во двор на конях ударили, Варьяша моя раненых подбирала. И тут вот с перепугу, что ль, иль от переживаний и начала она раньше времени рожать. Ее на руки и прямо в больницу, по-тогдаш-нему говоря, в приемный покой… Когда полиция людей из Совета рабочих депутатов хватала, Варьяша уж Марью на свет произвела. Врач, ну, Владим Владимыч наш, он им сочувствовал, в больнице ее подзадержал. Так она при маленькой и отсиделась от тюрьмы, а может, и от каторги. Хожалый-то уж после нюхал, нюхал: где, мол, есть такая Горошина? Но люди ее загородили: не слыхали мы ни о какой Горошине, а про Варвару, мол, Калинину не сомневайтесь, грешно на бабу напраслину возводить: мать двух детей, и самая маленькая вон при груди.

— И вы уж друг друга так всю жизнь и пролюбили? — спрашивает девушка, снова сворачивая на беспокоящую ее тему.

— Так, внученька, и пролюбили. Это ж ведь в кино влюбленные только целуются, а в жизни-то настоящая любовь незаметная. Потому и найти ее, настоящую, трудно… Ну, а уж если повезет тебе, найдешь, — держи обеими руками, не выпускай, как я твою бабку не выпустил, бог с ней совсем!

— А картошечка-то и поспела, — объявляет Гонок, плотоядно косясь в сторону костра и нюхая пресный парок, которым тянет от кипящего котелка.

Нетерпеливо слили воду, сели. Старики Выхватили горячие картофелины, студили их, перебрасывая с ладони на ладонь. Степан Михайлович неторопливо отправлял кусочки в рот. Гонок ел жадно, почти не прожевывая, глотал, как утка. Девушка зябко куталась в одеяло и совсем не прикасалась к соблазнительному блюду.

Когда, наевшись, Гонок уснул, свернувшись на куче выполотой травы, девушка придвинулась к деду: