Борис Полевой - Глубокий тыл

А Ксения Степановна продолжала рассказывать, как лихо было им, ребятишкам, на фабрике, как охальники-мастера издевались над девчушками, которым впору было в куклы играть…

— Нет, Арсений Иванович, за этот закон должны мы советской власти в пояс кланяться… Сердись не сердись, а помогать тебе его нарушать я не стану.

— Выходит, Ксения Степановна, зря я за тебя голосовал, — вспылил Куров, нетерпеливо вскакивая с табурета.

Она тоже встала и вплотную подошла к нему.

— Коли так, давай напрямки разговаривать. Не хотелось мне душу тебе бередить, да придется… Ты, мил человек, себе из мальчонки вроде пластыря на болячку сделал: таскаешь его всюду с собой, чтобы сердце у тебя не ныло… Что, не так?

Арсений стоял, сжав кулаки. Хотелось ему изо всех сил хлопнуть по столу, чтобы тот затрещал, или запрокинуть голову и завыть волком.

— Молчишь? Правильно, говорить тебе нечего! Признайся: Ростик у тебя вроде игрушки…

«А ну покажи, как Юнона по телефону разговаривает…» А ведь это человек. Маленький человек.

— Худому я его не учу! — сквозь зубы оказал Арсений.

— А разве я говорю, что худому? А только в его годы все ребята в школу бегают. Раз ты мальчика усыновил, дай ему, как своему сыну, все, что ему по возрасту положено. Не можешь дать — отведи в детский дом. Там о нем позаботятся.

— Так… И больше ты мне ничего не скажешь?.. А суд?

— И на суд я влиять не имею прав. Правильно тебя привлекают. Об одном попросила судью: свидетельницей меня вызвать. — И, совсем было уже уходя, Ксения Степановна вернулась от двери и спросила шепотом: — Что это с Анной, не знаешь? Будто слепая стала, сейчас в прихожей на меня наткнулась — чуть с ног не сшибла.

— А ну вас совсем, у меня своего горя под завяз! — сердито отмахнулся Арсений.

Письмо неизвестной женщины обрушилось Анне на голову внезапно. Правда, все эти месяцы она смутно предчувствовала что-то недоброе. Но того, о чем ей написали, она не ожидала. Самое обидное казалось даже и не в том, что Георгий ушел к другой, оставил семью, а в том, что не он, мужчина, муж, с которым она прожила столько лет, а эта неизвестная, как называла ее про себя Анна, ППЖ известила ее о случившемся. Как он смел это допустить?..

Разве она была плохой женой? Пусть у них разные характеры. Пусть он сделался инженером, а она осталась на фабрике, на прежнем месте. Но кто помогал ему учиться? Кто все эти годы растил детей? Кто носил вылинявшие, вышедшие из моды платья, ходил в стоптанных туфлях, чтобы он, студент, ни в чем не нуждался и мог курить свой излюбленный «Казбек» и пить свое привычное «Жигулевское»?

Анна ворочалась на постели и не могла уснуть. Казалось, тело ее было воспалено, каждая складка простыни причиняет боль. Чем покорила его та, неизвестная? Красотой, умом, образованием? Откуда, почему надвинулось это страшное?

Анна вскочила с кровати и босиком, в ночной сорочке стала ходить по комнате. Неужели все навсегда кончено и ничего нельзя исправить? Они, наверное, и живут уже вместе: у них общий номер полевой почты. А вот и штемпель цензора. И цензор читал это письмо, он уже знает о беде, о позоре Анны Калининой… Ах, знает или нет — какая чепуха!.. Но вот и Панька что-то пронюхала!.. Да не все ли равно, если ничего уже не исправишь… Но что делать, как поступать?

И вдруг Анне пришло в голову: как было бы хорошо — воздушный налет, и бомба угодила прямо бы сюда… Бомба? А дети? «Ой, мои маленькие, ваша мать, должно быть, с ума сошла». Анна бросилась к кроватке. Лена тихо спала, свернувшись клубочком. Вовка, по обыкновению, раскидался, сбросил одеяло. Анна осторожно прилегла на его кровать, прижалась к нему и замерла.

Так она и уснула, а проснувшись с головной болью, не сразу даже подумала о вчерашнем. Только когда взгляд ее упал на Вовку, она вспомнила о письме и, вспомнив, застонала, словно от физической боли: «О-о-о-о!» — Мама, что с тобой?

Заспанная Лена стояла возле. У нее были испуганные, недоумевающие глаза.

— Ничего, ничего, деточка. О стенку я локтем ударилась, электрической косточкой. Ступай спи. Еще рано.

Так вошла в жизнь Анны мучительная ложь: будь что будет, пусть только люди не знают! Письмо разорвала и сожгла в печке. Делала вид, что ничего не случилось. Ходила на работу. Выступала на собраниях. Принимала людей. Собственное несчастье сделало ее даже более чуткой. Она еще больше сблизилась с детьми, начала следить за табелем Лены, посещала родительские собрания. Как бы ни была занята, старалась теперь не оставить без ответа ни одного «что?», «почему?» и «как?» дотошного, любознательного Вовки.

В партийную работу Анна уже втянулась. К голосу ее прислушивались, на собраниях при выборе президиума дружно выкликали ее имя, и даже Слесарев, предпочитавший все важные решения принимать единолично и в первое время наведывавшийся в партком лишь в дни заседаний бюро, не предпринимал теперь ни одного важного дела, не посоветовавшись с Анной. Но особенно радостным было для нее то, что люди, как некогда к Ветрову, шли теперь к ней и с просьбой, и с сомнением, и просто за житейским советом.

Все это требовало времени, а его-то стало не хватать. Тогда по примеру секретаря горкома завела Анна у себя на столе перекидной календарь и каждое утро записывала в него главное, что надо сделать в этот день. Вечером, уходя домой, обводила сделанное кружочком, а остальное переписывала на завтра. Занося что-нибудь для памяти, она тут же ставила и дату проверки. Для бесед намечала не только день, но час и даже минуту встречи, чтобы никто не терял времени попусту. От всею этого рабочий день ее как бы начал раздвигаться, становиться емче.

Словом, дела шли у нее неплохо. Понемногу Анна овладела и собой. Она осталась для всех такой же, какой была: деятельной, боевой, внимательной, даже веселой. И никто из окружающих, даже самые близкие ей люди, даже ее проницательная мать, не догадывался о том, что творится у женщины на душе, не знал, что сама она, больше чем кто-либо из приходивших к ней по личным делам, нуждается в совете, участии и поддержке.

И вдруг все, что Анна наглухо замкнула в себе, тщательно тая от людей, прорвалось наружу. Утром в партком явилась взволнованная мать. Поздоровалась и молча уселась у стола. Поняв, что пришла она неспроста и ждет разговора наедине, Анна отправила комсомольского секретаря Феню Жукову, пришедшую за советом, с каким-то поручением.

— Что у вас, мамаша?

— Не у нас, а у тебя.

— Что?

— Твой Жоржик вчера к нам заявился.

Анна побледнела. Кто-то позвонил по телефону, она взяла трубку, переговорила, стала передавать в райком сводку о состоянии политучебы. Мать нетерпеливо ждала и мучилась оттого, что не успела сказать самое страшное. Наконец Анна положила трубку и холодно произнесла: