Борис Полевой - Глубокий тыл

Курт вспыхнул. Нет, лицо его по-прежнему бело, как подушка. Но эту несуществующую красноту он ощутил, как раненый ощущает боль ампутированной ноги.

— Я не наци, — прошептал он, — я презираю расовую теорию и ненавижу Гитлера.

Рослая девушка перевела его слова, и уже в самом тоне перевода прозвучало насмешливое сомнение. Но в щели марлевой маски глаза подобрели, от них разбежались веселые морщины, один глаз хитровато прищурился.

— Гитлер капут?

— Капут, — серьезно, будто уже знакомый пароль, произнес Курт…

В госпитале, развернутом в помещении сельской больницы, Курт Рупперт оказался в странном положении. Из маленькой комнатки, служившей дежуркой для сестер, вынесли их пожитки, поставили туда койку и тумбочку. Утром по коридору разнесся невероятный слух: появилась новая палата без номера, и в ней лежит немец, настоящий немец, который перебежал фронт. Проснувшись, Курт услышал за дверью возбужденные голоса, стук костылей, шепот, сердитое увещевание сестер. Ему стало не по себе. Когда рывком открылась дверь и в нее просунулась чья-то забинтованная голова, он даже зажмурился. Но голова убралась, а шум в коридоре стал еще возбужденней.

Курт лежал на спине, весь скованный жесткой повязкой. Замышляя свой переход, он больше всего боялся встречи с советскими солдатами на передовой. Теперь он не знал, как примут его здесь, в тылу, и боялся этого. В «русские зверства», которыми постоянно пугали газеты доктора Геббельса, он не верил: фотографии, изображавшие немецких солдат распятыми на воротах, головы, нанизанные на частоколы, лица с отрезанными носами и ушами — все эти фальшивки, какими в месяцы отступления буквально наводнялись роты, были слишком грубой стряпней. Но, двигаясь по этой земле, Курт собственными глазами видел, сколько горя принесли они сюда: пылающие города, печные трубы, стоящие, как кресты на кладбище, там, где на картах обозначались села и деревни, распухшие трупы мирных людей, смердящие в кюветах вдоль военных дорог… А гестаповские оргии, а истребление евреев и цыган, глухие слухи о котором доходили и до действующих частей, а этот Верхневолжск, дома, где обессилевшие от голода люди замерзали в собственных кроватях… Все это не выходило у Курта из головы, и вот теперь, лежа после операции в маленькой бревенчатой комнатке, он боялся русских раненых, шумевших в коридоре, и опасался, что кровь, пролитая в этой стране гитлеровцами, падет на него — солдата вермахта.

Нет, кто-то все-таки сумел убедить их, и они ушли. В коридоре стихло. А после обеда в комнату постучали. Вошел пожилой офицер, почему-то показавшийся Курту знакомым. Он по-немецки осведомился, как раненый себя чувствует, может ли разговаривать. Потом достал из подсумка блокнот и попросил рассказать о себе. Он не торопил, не понукал, лишь изредка задавал вопросы. И Курт рассказал все, умолчав лишь об одном — о белокурой девушке с текстильной фабрики. Он боялся запятнать ее репутацию перед соотечественниками..

…Декабрьский день короток. Темнело рано. Госпитальный движок был слаб, и потому огня в палатах не зажигали. Курт лежал в темноте и думал, думал, думал. В сущности, кто же он такой? Отец у него — коммунист. Старый Рупперт не сменил кожи, не перекрасился, когда Гитлер пришел к власти, как это сделали многие другие. И когда его ночью увозили, он сказал: «Сынок, не забывай меня», — вложив в эти слова большой, лишь им двоим понятный смысл. Курт тоже был некогда комсомольцем, ходил в юнгштурмовке, расклеивал коммунистические листовки, дрался с ребятами из Гитлерюгенд и однажды даже явился домой с рассеченной губой. Но наци, придя к власти, захватили все. Отец был в заточении. Мать бледнела от любого стука в дверь и все твердила:

— Куртхен, ты теперь глава семьи, ты наша копилка, мы вкладываем в тебя все, что можем. Учись, чтобы растить братьев, сестер, кормить меня в старости. И остерегайся. Ради бога, ради меня, ради своего и нашего будущего остерегайся!

Переменил ли он взгляды? Отрекся ли от отца? Объявил ли свое прошлое мальчишеской глупостью? Нет. Но он и не протестовал против всего страшного, что творили наци. Он, как и многие немцы в те дни, как бы внутренне окаменел. Делал свое дело и только свое дело, говорил лишь то, что было необходимо, и предпочитал молчать. Надеялся ли он, что кончится наконец этот нацистский кошмар? Иногда да, иногда нет. Вот кем был Курт Рупперт, когда началась война.

Он учился на четвертом курсе. Из-за отца, нераскаявшегося коммуниста, сидевшего в Бухен-Еальде, в строевую часть его не взяли. Но он сдал экзамен на военного фельдшера, и его направили в медицинскую часть егерского батальона, того самого, сформированного в Баварии батальона, который отличился при обходе линии Мажино и с тех пор получил право в качестве особого отличия изображать на бортах своих машин невяну-щий цветок немецких гор — эдельвейс.

Париж, Брюссель, Копенгаген… Эдельвейсы победно двигались на отличных машинах по отличным дорогам. Это была неутомительная и поистине молниеносная война. Перед Куртом, сидевшим в удобной кабине санитарного автомобиля, как на киноэкране, развертывалась Западная Европа. Разрушений было не так уж много. Лишь иногда встречался сгоревший дом или приходилось полем объезжать взорванный мост. Четко работала комендантская служба. Откормленные патрульные в начищенных сапогах парами шагали по улицам оккупированных селений. Военным медикам приходилось лечить лишь простуды да промывать испорченные желудки. За всю кампанию Курт перевязал пятерых раненых: двух сшиб пьяный шофер из другой части; один, уснув, свалился на ходу с грузовика; двух при таинственных обстоятельствах подстрелили французские крестьяне. В это дело оказалась замешанной молоденькая девушка. Ее расстреляли вместе с другими. Может быть, поэтому память о происшествии прочно жила в батальоне.

А Эдельвейсы все мчались вперед. Следя из кабины санитарной машины за тем, как у дорог, обсаженных фруктовыми деревьями, на указателях мелькают названия новых и новых селений, ефрейтор Рупперт тоскливо думал: это уже все. Надежда на поражение, появившаяся у него в начале войны, рушилась на глазах. Великая Франция лежала перед ним, растерзанная на куски. Газеты рассказывали взахлеб, как англичане дрожат на своих островах под градом немецких бомб, ожидая часа решающего штурма. Всюду — во Франции, в Бельгии, в Дании — Курт видел неприязненные, ненавидящие взгляды. Но взгляды не поражают и не выигрывают битв. И казалось Курту, что нет уже на земле силы, которая могла бы если не разбить, то хотя бы остановить страшную военную машину, одной из крохотных частиц которой был он сам. И думалось: Гитлер — изверг, но он все-таки побеждает. Он установит в Европе свой, новый порядок, а отец Курта и такие, как он, безвестно умрут или будут застрелены в бесчисленных концентрационных лагерях. Надо ли, можно ли, хотя бы внутренне, упорствовать? Упорствовать без надежд? Не разумней ли начать приспосабливаться к этому «новому» порядку, как это сделали некоторые из друзей юности Курта?..