Иван Щеголихин - Снега метельные

—Я пришел к вам, в общем-то... потому что сказать некому. Не пожаловаться, нет — смешно! Услышать звук своего голоса. Заставить себя выразить вслух то, что произошло. Странное желание, вы уж извините.

— Понимаю, Леонид Петрович, понимаю. Вы ее любите.

— Любил!— перебил Грачев с негодованием.— Ве­рил! Вся подлость в том, что верил, знал,— она самый до­рогой для меня человек, и я, как будто, для нее тоже. И вдруг оказывается, обманывала. Не день, не ме­сяц, а два года!

—Я понимаю, вы оскорблены, возмущены, обиже­ны,— сказал Николаев.— И потому вам сейчас трудно найти решение.

—Я его уже нашел.

––Я имею в виду правильное решение. Может быть, не надо рубить с плеча? Подождать неделю, другую. Время, говорят, лучший лекарь, Леонид Петрович, даже для медиков.

— А чего ждать? Новой серии обманов? Нет, если любит, пусть уходит к нему.

— А кто он, здешний?

— Привлечь к ответственности? За любовь?— Грачев зло усмехнулся.— Это вы можете.

Николаев прищурился, сказал холодно:

— А если за обман, за разложение семьи, за без­нравственность, в конечном счете? Или прикажете смот­реть сквозь пальцы на подобные явления, которые имеют, кстати сказать, не только личное, для вас, значение, но и социальное, производственное, даже экономическое, пред­ставьте себе. Вы не сможете работать в таком состоянии, у вас все будет из рук валиться. И у нее, и у того, третье­го. И у других, кто услышит об этой истории, тоже будет не всё ладно, Леонид Петрович. Ощущение равнодушия, безнаказанности в подобных историях, когда распадает­ся, разлагается семья, развращает.

— Извините,— пробормотал Грачев,— я погорячил­ся... Но я не скажу вам, кто он, подло.— Он снова скри­вил губы в усмешке.

«А зачем пришел тогда, к ответственному лицу?— скажет сейчас Николаев, и Грачеву будет нечем отве­тить.— К человеку пришел, а не к лицу...»

— И все-таки надо подождать, Леонид Петрович. Вы сейчас немного не в себе, я понимаю. Но потерпите, что ли, немного. Утро вечера мудренее. Завтра вы будете спокойнее. Яне требую от вас смирения, покорности, Леонид Петрович, но сейчас вы не в состоянии трезво ре­шить, вы негодуете, горячитесь, верно ведь?

Грачев пожал плечами — а как тут не горячиться, не злиться?..

— Слаб человек,— признался он.— Захотелось кому-то сказать, вот я и завернул к вам. Поделиться...

— Спасибо за доверие, Леонид Петрович. Мне поче­му-то кажется, всё обойдется. Не сразу, но — тем не ме­нее. Интуиция. Я знаю вас, вы человек волевой, выдер­жанный.

Грачев слабо улыбнулся, протянул Николаеву руку, крепко пожал...

В доме медиков все еще светилось окно. Ирина, похо­же, ждала его. Он вошел, увидел, дверь в спальню от­крыта, но не стал приглядываться, сел на диван, начал разуваться. Ирина не положила на диван ни подушки, ни одеяла, ничего. Или думает, он туда пойдет, в общую постель?

Он поднял голову, глянул в полумрак спальни. Ири­на лежала поверх одеяла, в платье, подперев голову ла­донью. Рядом из-под одеяла виднелась голова Сашки, узкая детская рука его обнимала Ирину за шею. Кровь ударила в лицо Грачева, ему захотелось крикнуть, за­орать: «Оставь его!!», но тут он увидел возле кровати узел, обёрнутый клетчатой шалью,— и гнев схлынул.

Она, наверное, плакала, и Сашка жалел ее, успокаи­вал, пока не уснул.

Ирина, не мигая смотрела вниз и в сторону, ничего, как будто не замечая, ни Грачева, ни руки мальчонки. Она, наверное, ждала, что муж войдет, увидит узел, грубо разворошит его, разбросает тряпьё пинками, и эту гру­бость его она примет, как нежность, как милость.

«К нему собралась»,— подумал Грачев и лег на спи­ну. Поерзал головой по диванному валику, приказал се­бе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее. Я засыпаю, я сплю...»

Лампа горела до рассвета, пока не кончился керосин.

Ирина не спала. Под утро мутная синева осветила пу­стые окна, вдали затарахтел движок.

Ирина поднялась с постели, прислушалась к ровному дыханию мужа, накинула платок, надела пальто. Грачев не пошевелился. Она нагнулась к Сашке, тихонько поце­ловала его и подняла узел. Несколько мгновений она смотрела на бледное лицо Грачева. В слабом свете утра увидела его сдвинутые брови, твердо сжатые губы. Он дышал глубоко и ровно. «У меня всё решено, я сплю спокойно,— как бы говорило его дыхание.— Я сплю и ничего не вижу, ни тебя в пальто, ни твоего узла. Если я открою глаза, то увижу и окликну тебя. Но я не открою...»

Ирина толкнула дверь, узел с суконным шорохом за­дел за косяк. Грачев перестал дышать, слушал и ждал, не всхлипнет ли она, не вздохнет ли?..

Занималась заря, лиловая, зимняя. В комнате пахло полушубком, бензином, чем-то шоферским, как ему пока­залось, душным, неистребимым.

Женя до утра ворочалась, не спала и встала с голов­ной болью. Она решила уехать отсюда, сбежать. Бегство не входило в ее жизненный план, но сейчас она убеди­лась, слишком рано попыталась взять судьбу в свои руки. Не может она подчинить обстоятельства своей воле. Не доросла. Есть какой-то возрастной рубеж, когда человек начинает планировать разумно, умеренно, в соответствии со своими возможностями. Совершенно­летие— всего лишь формальный признак. Слишком рано оторвалась она от дома, выскочила из-под родительской опеки.

«Какая ты еще зеленая»,— сказала Ирина. Не надо обижаться на правду, надо терпеливо снести обиду и честно признать: да, зеленая.

Взрослые люди как-то умудряются жить самостоя­тельно, без отца с матерью, но Жене пока никто и ничто не заменит родителей.

Она знает, сбегать нехорошо, но что делать, если у нее каждый день новые огорчения. Она уже замучилась от своих промахов. И пусть ее побег станет последней точкой в ее неудачной целинной судьбе. Столько ошибок, столько терзаний, нет больше сил ко­пить их и переносить.

Едва сошли утренние сумерки, Женя пошла к аэро­дрому. Зеленый, на разлапистых лыжах самолет привез почту и двух командированных в новых тулупах. Женя подъехала к самолету на почтовых санях и, пока выгру­жали посылочные ящики, пакеты и бумажные мешки с письмами, дрожала от холода и нетерпения. Она боя­лась: вдруг подойдет кто-нибудь из хороших знакомых, из бывших ее больных. Или сам Николаев полетит в об­ласть встречать праздник. Начнутся расспросы, куда и зачем, а что она скажет? Солжет, конечно. Ей пожелают от чистого сердца хорошо отдохнуть, весело провести время и, конечно же, поскорее вернуться. Будут улы­баться ей открыто и простодушно, будут ждать, а она об­манет...

Наконец почту сгрузили и молодой парень в белой шапке, аэродромный начальник, он же диспетчер, авиа­техник и сторож, скомандовал Жене: «Лезь, рыжая!»— и Женя полезла в высокую овальную дверцу. Пилот в ун­тах, в пухлой куртке, испещренной молниями, взял дере­вянную кувалду и начал бить по стонущим промерзшим лыжам, видно, проверяя их прочность. Перед Женей он приостановился, оглядел ее с головы до ног, словно раздумывая, стоит ли ее брать, ведь бежит девка с цели­ны, с помощью авиации, однако ничего не сказал, только подмигнул с улыбкой, дескать, держись веселей, чего нос повесила, и с гулом плотно захлопнул дверцу.