Юрий Трифонов - Исчезновение

– Мне уходить?

– Я боюсь, – сказала Ада едва слышно, хотя по ней это совсем не было видно. Она держалась спокойно, только очень сильно побледнела. Он обнял ее, давая понять, что никуда не уйдет. На него не обращали внимания. Неубранная постель никого не смутила. Кто-то просто содрал ее, схватив за углы, одним резким движением на пол. Отодвинув диван от стены, стали поднимать и швырять на пол диванные подушки. Сергей и Ада из коридорчика смотрели сквозь открытые двери на то, что делается в комнатах. Ада непрерывно ходила по коридорчику туда-сюда, а Сергей стоял неподвижно. Одну за другой он курил папиросы из коробки «Герцеговина флор». Пришла мысль: они должны знать, что Сталин любит курить именно эти папиросы. Может, поэтому отнеслись к нему снисходительно и не спрашивают: «Кто вы? Ваши документы!» Каждую секунду он ждал, что спросят. Никаких документов не было. Зачем, впрочем, спрашивать? Они могли догадаться о том, что он тут делал. Наверное, догадались. Эта сфера жизни их не интересует. Они сосредоточены на другом. Вот если б он захотел вдруг уйти, это могло вызвать подозрения, и они бы всполошились: «А почему, собственно, вы хотите уйти?» Надо стоять неподвижно, со спокойным видом.

Именно так он и стоял, хотя сердце его колотилось и все в нем напряглось. Он боялся, что, если спросят фамилию и узнают, что он Вирский, неприятности будут у мамы. Больше чем за кого-либо он боялся за нее. Ведь она работала в секретариате.

В кабинете Воловика ящики из письменного стола были вынуты, поставлены на ковер, и два человека рылись в них быстро, скоро и в то же время небрежно, не задерживаясь подолгу ни на одной бумажке. Казалось, они искали что-то определенное. Сергей подумал: может, ищут письма от Бухарина? Какой-нибудь тайный бухаринский циркуляр, который тот рассылал своим единомышленникам.

Некоторые бумаги и целые папки они бросали в мешок, который держал наготове третий. В мешок засунули пишущую машинку и бинокль. Один взял со стола бронзовый разрезательный нож, сделанный в виде красивого кинжала, и, подумав, тоже бросил в мешок. А в комнате Ады работа кипела вокруг ее большого стола, заваленного картонами, тюбиками, банками красок, листами и обрывками белой бумаги. Содержимое ящиков вытряхивали, как мусор из мусорного ведра. Ада заикнулась было о том, что стол принадлежит ей и в нем хранятся ее личные вещи, но старший, не пускаясь в объяснения, прикрикнул из кабинета на своих подчиненных:

– Продолжайте, продолжайте!

Около семи утра дело закончилось. На кабинет наложили печать. Запах пыли, старых бумаг, табачного дыма, нафталина и ежесекундное напряжение усилили у Сергея головную боль. Он изнемогал и изумлялся Аде, насколько она сильнее его. Все три часа ходила по коридорчику, не присела ни на минуту. Уходя, старший сказал ей, что справки о муже можно получить на Кузнецком мосту, дом 15, в приемной НКВД. С десяти до двух.

Четверо, дымя папиросами, вышли на лестничную площадку, а пятый сказал Сергею, что хочет помыть руки, и попросил мыло. Сергей проводил его в ванную. Руки не отмывались, потому что были испачканы масляной краской. Сергей принес флакон со скипидаром. Он сделал это непроизвольно, не из услужливости, а просто потому, что хотелось, чтобы скорее ушли. Пока тот оттирал руки скипидаром, намыливал и полоскал их под краном, Сергей смотрел на его простецкое, с выпирающими скулами и скупым щелястым ртом лицо, на то, как он деловито и старательно собирает губы в пучок, поднимая при этом брови и чуть кряхтя – не столько от усталости, сколько, должно быть, от каких-то посторонних забот, и думал: «Такой сделает все, что прикажут, только будет при этом кряхтеть и собирать свой крестьянский ротик в пучок». Но что-то в этой злой мысли было пустое. Злоба была какая-то рассеянная, ненастоящая.

– Я, видишь, с дежурства прямо к теще в Павшино. Жинка у ней сейчас, – стал объяснять тот. – Всю неделю не виделись. Какой неделю! Больше... – И, посмотрев на Сергея, неожиданно осклабился. – Мужик у твоей бабы совсем червивый, гниль, а она ничего, форсовая... – Он мигнул как бы с одобрением и побежал, ступая на носки, по коридору, догонять своих.

Один из четырех ждал его на лестничной площадке, они заговорили вполголоса. Сергей захлопнул дверь. Ада сидела на краю разгромленного дивана, смотрела на пол. Сергей опустился рядом, обнял ее. Они просидели так, не двигаясь и молча, минут двадцать. Стало совсем светло. Небо синело, предвещая теплый день. С Каменного моста отчетливо и одиноко звенел трамвай. Ада сказала, что не может быть здесь, пойдет к отцу, и встала. Даже не встала, а рванулась с дивана. Она принялась поспешно собирать, складывать в папку какие-то листы с рисунками, потом вдруг бросила папку на пол и сказала, что не может идти к отцу. Он и так убит историей с Левой. Что ж, добивать его? И там эта дура, его жена.

– Так, – сказал Сергей. – Пойдем ко мне. Пошли!

– К тебе... А ты думаешь, Анна Генриховна обрадуется, когда увидит меня? И все узнает?

– Ну и что? Мало ли... – Сергей нахмурился. Он представил себе выражение лица матери, когда она откроет дверь – она всегда встает раньше всех, даже раньше Mapуси – и в половине восьмого увидит в дверях Сергея и Аду; лицо ее после мига оторопелости примет выражение холодной и несколько презрительной учтивости, и она скажет: «Здрассте». Затем он представил себе второе выражение лица мамы, когда она услышит о Воловике; н е о д о б р ен и е – вот что оно изобразит, очень суровое и прямое неодобрение, слегка смягченное внезапным человеческим сочувствием к Аде. Она сразу будет что-нибудь предлагать: «Может, вы хотите поесть, Ада? Вы, наверное, голодны?» Или: «Не хотите таблетку от головной боли?»

– Мы поговорим с Николаем Григорьевичем, – сказал Сергей. – Он знаком с Флоринским. И можно еще через Шварца, у него связи в прокуратуре.

– Что можно?

– Узнать...

– Нет, – сказала Ада. – Я не хочу видеть твою мать и твою cecтpy. Вообщe не хочу видеть никого. Даже отца. Я сама себе... – Она закрыла ладонью глаза. Он почувствовал, что сейчас она произнесет какую-то громкую, самобичующую фразу, вроде «я сама себе отвратительна», «я сама себе гадка» или «если б я не обманывала его», но она промолчала, и он испугался. Произнесенное вслух было бы неправдой, но то, что она промолчала, говорило о другом. Бессмысленное чувство вины терзало ее.

То, чего он боялся, случилось: она уходила от него. Уходила к человеку, которого никогда не любила. Вся сила которого заключалась в его жутком бессилии, в том, что он погибал, исчезал.

– Ты хочешь, чтоб я сейчас ушел? – спросил Сергей после молчания.

– Да. – Она кивнула. – Ты сейчас уйди, Сережа. А в девять часов я поеду на Кузнецкий мост.