Иван Шамякин - Криницы

Иван Шамякин — один из самых популярных белорусских советских писателей.

Родился он в 1921 году в крестьянской семье на Гомельщине. С 1940 по 1945 год находился в Советской Армии, воевал на фронтах Отечественной войны. После демобилизации работал сельским учителем, учился заочно в пединституте. Позже окончил партийную школу.

Первым произведением, с которым И. Шамякин выступил в белорусской литературе, была повесть «Месть» (1945).

Широкое признание советских и зарубежных читателей завоевал его роман «Глубокое течение» (1949), за который писателю была присуждена Государственная премия.

Перу И. Шамякина принадлежит тетралогия «Тревожное счастье» (1960), несколько сборников рассказов, а также пьесы и киносценарий.

Широко известны его романы «В добрый час» и «Криницы».

Вошедший в настоящее издание роман «В добрый час» посвящен возрождению разоренной фашистскими оккупантами колхозной деревни. Действие романа происходит в первые послевоенные годы. Автор остро ставит вопрос о колхозных кадрах, о стиле партийного руководства, о социалистическом отношении к труду, показывая, как от личных качеств руководителей часто зависит решение практических вопросов хозяйственного строительства. Немалое место занимают в романе проблемы любви и дружбы.

В романе «Криницы» действие происходит в одном из районов Полесья после сентябрьского Пленума ЦК КПСС. Автор повествует о том, как живут и трудятся передовые люди колхозной деревни, как они участвуют в перестройке сельского хозяйства на основе исторических решений партии.

Вполдень над деревней прошумела гроза. Туча надвинулась неожиданно и, обрушившись косым ливнем, уползла дальше. Но молния натворила беды: на усадьбе МТС расколола старый дуб, которому давали не меньше двухсот лет, и контузила механика Сергея Костянка.

Весть эта, как обычно преувеличенная, в один миг облетела деревню.

— Убило Костянка!

— Сергея Костянка убило!

Со всех сторон не глядя на дождь народ бежал к МТС. Но Сергея уже отвезли на медицинский пункт. Узнав, что он жив, люди успокаивались и, промокшие, возвращались в деревню. Радовались дождю, хотя в разгаре была уборка и на поле там и сям стояли копны. Но от дождя сейчас, конечно, больше пользы, чем вреда: после почти месячной жары начала желтеть картофельная ботва, вянут овощи. Теперь можно было надеяться, что все это оживет и даст добрый урожай.

Усадьба уже опустела, когда по тропке, вьющейся за огородами, не по годам быстро подошел старик с палкой, в промокшем парусиновом костюме.

— Что с ним? — в тревоге за Сергея спросил он хромого сторожа.

— Ничего. Живой. В больницу повезли.

Старик снял соломенную шляпу, чистым платком вытер лысину, лицо и присел на ржавое тракторное колесо, лежавшее возле дуба.

— Данила Платонович, вы б под навес, а не то в контору бы зашли, — посоветовал сторож и, как бы почувствовав неловкость оттого, что старый уважаемый человек сидит под дождем, а он стоит под крышей, отошел от мастерской. Стороной обошел дуб, с опаской поглядывая на него, точно молния все ещё сидела там, в свежей расколине.

— Да и от дуба этого подальше… Леший его ведает, отчего так часто в него бьет. И громоотводы вокруг, а все одно… — Он кивнул на высокий шест, по которому до земли спускалась проволока.

Данила Платонович не ответил. Он сидел наклонившись, опираясь на суковатую можжевеловую палку, и тяжело дышал.

— Сергей Степанович с машины соскочил и бежал в контору, чтоб от дождя укрыться… Только он к дубу, а тут как рад и трахнуло. Ишь как разворотило… Стихия!.. А Сергей Степанович как-то шутил, что заряд самой сильной молнии стоит рубль двадцать копеек. — Сторож засмеялся. — Вот тебе и рубль двадцать!

Перед ними вдруг появилась девушка лет семнадцати, раскрасневшаяся, в мокром платье и спортивных тапочках.

Она бросила на сторожа неприязненный взгляд и заботливо склонилась над стариком.

— Данила Платонович, вам нехорошо? Я вас провожу домой. — И пригрозила: — Вот попадет вам от Натальи Петровны!

Он поднял голову, и добрая улыбка осветила его морщинистое лицо.

— А-а, Рая?.. Спасибо, Рая. — И неожиданно легко поднялся, поглядел на дуб.

Дуб и в самом деле был могуч — ствол в три обхвата. И немало гроз он на своем веку повидал! На теле его остались шрамы — заросшие трещины. Верхушка засохла. Данила Платонович помнит её зеленой, кудрявой; тогда дуб возвышался над всей округой и был виден за много километров от Криниц. А теперь осокори выше его. Остались на нем всего две толстые ветви; одна из них поднималась вверх, другая раскинула далеко в сторону свою листву и под тяжестью её склонилась к земле. Молния отщепила нижнюю ветвь, и она повисла вдоль ствола.

Выглянуло солнце, разбрызгало веселые лучи, но дождь ещё шел, слепой, мелкий. Солнце заиграло на мокрых дубовых листьях. А над рекой и синим лесом, где стояла туча, от которой тянулись к земле голубые нити косого дождя, огромной раскрашенной аркой встала радуга. Там все ещё гремел гром, но уже тихо и ворчливо, будто, недовольный чем-то, грозился, что ещё вернется и тогда от него милости не жди.

— Не залечить старику такой раны, засохнет, — грустно сказал Данила Платонович, отводя взгляд от дуба.

— Спилить бы его… Хоть гром не бил бы, — отозвался сторож.

Данила Платонович укоризненно покачал головой.

— Ты, Прокоп, все спилил бы. Собственный сад и то вырубил…

— А на что он мне, сад? Налоги платить?

— Когда-нибудь пожалеешь, Прокоп.

Данила Платонович повернулся к девушке, только сейчас отвечая на её заботливые слова:

— Я, Раиса, ещё не так стар, чтоб меня домой провожать… У меня ещё ого сколько сил! Зайдем к Наташе — как там Сергей? Напугал он меня… Кричат: «Костянка убило!» А я в саду был, видел, как в дуб ударило…

— Вы обо всех беспокоитесь, Данила Платонович.

— А ты осталась бы спокойна, если бы и правда убило человека?

Раиса не ответила.

Дождь утих. Припекало солнце. От мокрого костюма старика и платья девушки поднимался легкий парок.

…Даниле Платоновичу Шаблюку, этому ещё не такому старому, как он сказал о себе, человеку, шел семьдесят пятый год. И каждый, кто видел его даже впервые, легко мог определить его возраст — он выглядел не моложе и не старше своих лет.

Эго был старик выше среднего роста, годы не иссушили и не согнули его фигуру, держался он прямо и ходил ещё быстро и твердо, хотя и опирался на палку.

Но его загрубевшее от непогод лицо исчертили глубокие морщины, они лежали складками на широком лбу, под ясными, умными глазами, прорезали по-старчески чуть обвислые щеки. Он носил небольшие седые усы, но бороду аккуратно брил.