Алексей Мусатов - Клава Назарова

— Это сейчас не имеет значения, — перебил его переводчик. — Важно главное. Вы подтверждаете, что Назарова при помощи своих друзей пытались переправить вас к партизанам?

— Чего уж там, — со вздохом признался Ключников. — Было такое дело…

— Так как же, Назарова? Будете продолжать запираться? — спросил переводчик.

Клава, которой уже многое стало ясным, вдруг обрела спокойствие.

— Я этого человека вижу первый раз, — негромко и раздельно произнесла она.

— Ну, знаете… — вспылил, поднимаясь, переводчик и приказал Ключникову подойти ближе. — Может, вы ошиблись? Посмотрите на неё ещё раз.

— Нет, это она. — Ключников исподтишка покосился на Клаву и вдруг заговорил почти умоляюще: — Да что там, деваха! Попалась — так уж попалась. Семь бед — один ответ.

«Он трус и предатель», — пронзила догадка Клаву, и она холодно скользнула взглядом по лицу Ключникова.

— Повторяю, я этого человека не знаю.

— Довольно! Хватит! — заорал вдруг Штуббе, стукнув ладонью по столу. Он поднялся, вышел из-за стола и, не спуская с Клавы своих водянистых выпуклых глаз, медленно двинулся к девушке.

Клава твёрдо выдержала его взгляд. В ту же секунду тяжёлый удар по лицу отбросил её к стене…

Убедившись, что ни очная ставка с Ключниковым, ни милостивое разрешение получать передачи, писать на волю письма и видеться с товарищами не помогли им разоблачить Назарову и выявить её помощников, гестаповцы прибегли к испытанному способу обращения с заключёнными — к физическим пыткам и истязаниям.

Теперь Клаву вызывали на допрос почти ежедневно и почти каждый раз жестоко избивали. В первое время с ней самолично расправлялся обер-лейтенант Штуббе, потом он стал поручать это низшим чинам. Клаву били кулаками, резиновыми палками, солдатскими ремнями с пряжкой, жгутом, скрученным из провода, или просто пинали тяжёлыми сапогами.

Вначале Клава всё ещё продолжала ссылаться на то, что она только швея-ученица, безвыходно сидела в мастерской, никого не видела и ничего не знает. Потом она стала отмалчиваться, до крови прикусывая губу, чтобы не закричать от дикой боли.

Нередко после допроса Клава уже не могла добраться до своей камеры, и солдаты волокли её туда под руки.

В камере она подолгу стояла у окна или дремала, сидя на койке.

— Ты бы легла, передохнула, — жалостливо говорила ей надзирательница. — Не дай бог, завтра опять на допрос позовут.

— А мне сидя удобнее. Уж очень матрас у вас жёсткий.

Пахоркина потрогала матрас: он был тонкий, пролёжанный, через него прощупывалась каждая доска на койке — и поняла, что спать на таком ложе избитому человеку — одно мучение.

В течение нескольких дней она, таясь от тюремного начальства, таскала в камеру стружки, солому, набивала ими матрас, и только тогда Клава смогла спать по-человечески. Потом надзирательница раздобыла для Клавы баночку с какой-то мазью и посоветовала растирать на ночь зашибленные места.

— Ох, Клаха, Клаха, — удручённо говорила она, — и что они с тобой делают? Вконец замордуют, живого места не оставят.

— Вы только маме не говорите, что меня бьют, — испуганно шептала Клава.

— Я и то молчу. А только она всё равно чует, что худо тебе. И плачет целый день.

— А знаете что, — попросила Клава, — подведите маму к глазку. Пусть она на меня посмотрит.

— Куда тебя такую! Ты же вся битая, сеченая. И левый глаз у тебя затёк.

— А я… я здоровым глазом ей покажусь.

В сумерки, когда Евдокию Фёдоровну выпустили в коридор топить печь, надзирательница позволила ей заглянуть через глазок в камеру дочери.

— Бьют тебя, доченька? — с тоской спросила мать, вглядываясь в тускло мерцающий глаз дочери.

— Что ты говоришь, мама? Ничего даже похожего… — Клава старалась говорить бодро и даже весело.

— Чёрная ты стала… поземлела вся.

— Умываюсь редко. Воды здесь жалеют, — поспешно заговорила Клава. — А так я жива-здорова. Носки штопаю, рукавицы шью. Скучно вот только.

— На прогулке Аню Костину встретила, — зашептала мать. — Её тоже на допрос вызывали. Только она им ничего не сказала. Говорит, что ничего не знает.

— Мамочка, золотая моя! — задохнулась от радости Клава. — Скажи Ане, она молодец. Пусть и дальше молчит.

— А тебя на допросы часто водят? — допытывалась мать.

— Случается. Только они всё равно ничего от нас не узнают. И придраться им не к чему. Подержат нас, подержат и выпустят. Обязательно выпустят. Вот увидишь. Только ты не болей прежде времени.

— Я креплюсь. — Мать неотрывно смотрела в глазок, слушала голос дочери, и слёзы текли по её лицу.

— Не надо, мама, не надо. Всё хорошо будет… Хочешь, я тебе спою твою любимую? — И Клава, силясь выдавить улыбку, вполголоса запела:

А сама в эту минуту чувствовала, что ей тоже начинает сжимать горло.

К счастью, вовремя появилась надзирательница и увела мать от двери.

А жизнь в тюрьме шла своим чередом.

По утрам надзирательница приносила в камеру толстую иглу, нитки и кучу брезентовых обрезков.

— Вот, пока суд да дело, приказано тебе рукавицы шить. Садись, Клаха, норма большая, а спрос с меня.

И Клава, чтобы не подвести тётю Марфушу, садилась за шитьё.

В разгар работы сквозь толстые стены камеры нередко доносились истошные крики, вопли и стоны. Клава бросалась к двери, прислушивалась: должно быть, тюремщики истязали очередную жертву.

«Кого это? За что?» — содрогаясь, думала она.

Нередко в камере под потолком трижды моргала электрическая лампочка — значит, кого-то повезли на расстрел.

И каждый раз Клава процарапывала иголкой на каменной стене глубокую чёрточку, — ушёл из жизни ещё один её товарищ, хотя и не знакомый, но близкий ей по духу и по борьбе…

Сегодня Клава проснулась чуть свет: в тюрьме топили плохо и её разбудил холод. Стуча зубами, она соскочила с койки и, кутаясь в ватник, принялась быстро ходить по камере.

Шёл декабрь, на улице лютовал мороз. Мутное тюремное окно промёрзло, словно в него вставили рубчатое стекло, решётки опушились колючим инеем, от подоконника несло стужей.

Взгляд Клавы задержался на стене, испещрённой зловещими чёрточками, — их уже накопилось немало.

«Что же дальше? — думала Клава. — Когда же наступит конец этому одиночному заключению?»

Уже более месяца она сидит в тюрьме, и про неё словно забыли. Давно уже не было ни допросов, ни побоев, ни пыток. Её даже не заставляют больше шить рукавицы и штопать носки.

И Клаве вроде стало легче. Синяки и кровоподтёки сошли с тела, раны зарубцевались, только вот от недоедания она похудела, осунулась, при ходьбе у неё подкашиваются ноги, а от спёртого промозглого воздуха в камере кружится голова.