Анатолий Климов - Северные рассказы

Наконец он решился.

— Старейший из старейших, хозяин белых оленей, князь Хорала, продай мне Нумги.

Шаман рассыпался мелким, дребезжащим, как старый бубен, смехом.

— Зачем такое говоришь, мы можем лопнуть со смеху. Что у тебя есть, чтобы иметь Нумги?

Смеялся Хорала, его толстые красные щеки тряслись, непонятно — от смеха или от злости.

— Нехорошо издеваться над старшими. Нумги досталась мне от сестры, я кормил ее и дешево не продам. У тебя нет оленей, нет даже своего чума. Как собака паршивая, придешь греться к моему же костру.

— Я тоже буду богатым!— задыхаясь от волнения, кричал Павел. — Подожди, Хорала, продавать Нумги. Я сумею заплатить за нее хороший выкуп.

— Не шуми, — остановил его князь, — в роду Пуйко никогда не будет много оленей. Не всем дано право быть богатыми.

— Не слушаются нынче молодые старших, — нравоучительно заговорил шаман. — Во всем русские виноваты: они разбивают святые порядки отцов и дедов. Гневается Великий Нум на наши грехи. Был у Хорала, почетнейшего из почетных, работник Гришка Окатетто, теперь он продался русским и ворует у ненцев оленей.

Обида за друга больно хлестнула Павла.

— Врешь, старая лиса, Гришка — не вор. Он хочет хорошей жизни для ненцев, теперь я знаю: только он прав, а вас слушать — что ветер гонять. Довольно!

Он бросил со злостью тянзян об снег, бегом бросился в свой чум спрятаться от стыда и досады.

Вслед ему смеялся шаман, кричал Хорала надрывно и забавно...

Когда уезжали гости, Павел успел торопливой украдкой шепнуть Нумги:

— Жди. Я украду тебя.

Комната красного уголка фактории Хусь-яга приготовлена к собранию. Расставлены скамьи, а в углу, где висит портрет Ленина, по-праздничному красной скатертью накрыт стол.

Григорий составил списки бедноты Хусь-ягинской тундры. Каждого из этих людей он знал лично, многие из них уже заявили о своем желании организовать оленеводческую артель.

Он бросил перо, снова беспокоили мысли об артели...

«...Вот Ябтик, он пойдет в колхоз, а Пурунгуй, а другие — что они имели в прошлом? Что они имеют? Каждый из них должен кулакам больше, чем есть в своем хозяйстве. Они неизбежно должны организоваться. Ведь Ябтик, и Пурунгуй, и сотни других рвутся к новой, хорошей жизни, только законы дедов, шаманы тянут назад к князьям, к кулакам. Но старое уже подточено, рушится с каждым днем. Сегодня Ябтик и Пурунгуй поют наедине с ветром грустную песню бедняка, эту песню подхватывает ветер и, как стон, несет по просторам тундры. А завтра начнется новая колхозная песня, она будет сильнее ветра, ее мощь подхватят тысячи раньше обреченных на вымирание людей. О, эта песня будет вести новый рассказ о новых временах в тундре.

...Сколько еще глухих уголков в снегах, где имеет влияние шаман прежней силой старейшего в роде. Если бы у ненцев была письменность и они умели бы читать, тогда бы он, Григорий, написал для них обо всем этом стихи и повезли бы их самолеты, как снегом забросали ими тундры.

Часто приходили такие мысли, когда Григорий учился в большом городе, но он понял, что сейчас надо другое. Не кончил учебу: тундра звала его к себе, а когда приехал, увидел, как уже много сделано. Большевики проникли в недра глухомани, построили школы, больницы, организовали колхозы, но впереди оставалось сделать еще больше. Он ехал в свой родной край, где лениво течет речушка Хусь-яга, где еще так мало слышали о Красном законе, а потом с головой ушел в работу.

Горячие слова делали свое дело. Вот уже сколочен актив будущей оленеводческой артели. Сегодня — первое бедняцкое собрание на спокойной речке Хусь-яге.

С мороза шумно ворвался Павел Пуйко. Не успел он скинуть малицы, а Гришка уже торопился с вопросами:

— Ну как, что сделал?

— Беднота идет на собрание охотно. Многие уже приехали. Ждут остальных.

— Совсем хорошо, — похвалил Григорий и снова загорелся планами, — ты понимаешь, сегодня решающий день — будет артель или нет.,.

— Подожди, рано хвалить...

— В чем дело? — насторожился Окатетто.

Волнуясь, рассказывал Павел:

— Встретил хитрую лису Вывко, ездит по чумам на хорах Нарья Хорала, везде хвалит доброту князя, будет оленей бедноте раздавать...

— Купить хочет. Не выйдет.

— Я еле сдержал злобу, — продолжал Павел, — хотелось вцепиться в длинные волосы шамана, бить, пока не выйдет из него дух. У меня крепнут кулаки, когда встречаю Вывко. Сейчас я потушил злобу, но это в последний раз, пусть не встречаются наши олени больше. Хитрый и жадный, он обманывает ненцев, хочет отобрать у меня Нумги.

— Ты привезешь к себе Нумги, когда организуем колхоз, — успокоил Григорий.

— Разве волк, даже когда спит, бросит свою добычу? Разве зря Нарья Хорала раздает оленей беднякам? Чувствует, паршивая собака, что идет на него беда.

— Нарья Хорала хочет отделаться малым, но мы сами возьмем себе все, что он награбил. Сегодня собрание обяжет его отдать оленей, — заверил Окатетто.

Собрались люди. Комнаты наполнились многоголосым разговором.

Собрание десятками поднятых рук обязало Нарья Хорала отдать тысячу оленей, поставило свои родовые тамги, свидетельствуя о желании вступить в оленеводческую артель.

Павел выполнил поручение бедноты, приехал на становище князя, когда еще солнце стояло высоко. Нарья Хорала сам вышел навстречу упряжке. Голос его был слащавый, заискивающий:

— Зачем пожаловал, друг Павел? Заходи, мой чум ждет тебя.

— Гостить некогда, — Павел вытащил из рукава малицы бумаги. — Вот решение бедноты. Ты обязан сдать государству тысячу оленей.

— Почему слово бедноты для меня закон? Олени мои, — Нарья Хорала ткнул себя жирным пальцем в грудь, — я здесь хозяин.

— Мой род всю жизнь работал на тебя, а у нас нет оленей. Ты никогда ничего не делал, и у тебя много оленей. Отдашь не свое, отдашь то, что награбил.

Хорала снова стал ласковый.

— Не надо сердиться, Павел, пойдем пить чай, он разогреет наши сердца. Тебе надо Нумги, мне нужны олени; возьми Нумги, но сделай так, чтобы олени остались в стаде около моего чума.

— Ты заменил свой ум жадностью, — соскочил с нарт Павел, — расскажу в тундре про твои слова.

Глаза Хорала налились кровью, пропала хитрая ласковость.

— Передай, что Нарья Хорала не отдаст ни одного оленя. Мои олени. Хозяин я. Вы хотите слушать советскую власть, пусть она и дает вам оленей, а мой закон — тундра.

— Силой возьмем, — Павел снова вскочил на нарты, хлестнул оленей.

Пересиливая ветер, он крикнул вышедшей из женского чума девушке:

— Жди, Нумги, скоро приеду.

Темная, бесконечная ночь поглотила тундру. Привычно бегут олени, звенят копыта о твердый снежный наст. Только на северном склоне неба, словно гигантский костер, занимаются огненные сполохи северного сияния, растут переливаясь.