Илья Зверев - Второе апреля

Она сразу пустила листок по рядам. И все по очереди тоже взвизгивали и говорили: «Вот это да!»

Некоторые говорили это очень громко, поэтому географичка прервала тютькинскую мысль про то, что Гималайские горы самые высокие, и строго спросила:

— Что там у вас происходит?

Весь класс так невинно и преданно смотрел на географичку, что, будь она поопытнее, она бы сразу поняла, сколь важное происшествие случилось в классе. Но она была еще молоденькая, еще не все знала про трудящихся из шестого «Б» и прочих подобных.

На перемене художник Тютькин бегал по классу и каждому по очереди кричал:

— Отдай, гад, рисунок! Ну отдай!

— Это не по-пионерски, — сказала Кира Пушкина, председатель совета отряда.

— Что? — спросил Тютькин.

— Все, — сказала Кира Пушкина, которую Сашка Каменский когда-то окрестил «Кипушкиной, Могушкиной, Никемнепобедишкиной». — Все не по-пионерски: и делать любовные гадости, и рисовать их, и воровать без спросу чужие рисунки.

— Конечно, — заржал Юра Фонарев. — Это ты прекрасно сказала. Воровать без спроса нехорошо. Ты сперва спроси разрешения, а потом воруй на здоровье.

— Я бы на твоем месте не очень-то стала бы смеяться, — торжественно заявила Кипушкина и показала Юре рисунок.

— Ах, гад! — завопил Юра и прямо задохнулся. Вы не подумайте, никаких там гадостей не было.

Просто Тютькин очень хорошо нарисовал Юру Фонарева с одной девочкой. Как они стоят в 11 часов вечера, держась за руки, у Юриного подъезда.

Все было до такой степени точно и хорошо нарисовано, что невозможно было не узнать, кто нарисован, и где, и когда (поскольку на часах было 11.10 и рядом горел фонарь, чего днем не бывает).

Юра так и стоял, ловя воздух раскрытым ртом. А эта кисочка Машенька улыбнулась ему и промурлыкала:

— Оч-чень р-реалистично нар-рисовано. Очень большой талант!

— Это донос, — сказал, наконец, Фонарев, испепеляя Тютькина взглядом. — Низкий, подлый и коварный донос. Я думал, ты человек... а ты... Ты...

Он повернулся и выбежал из класса. И несчастный Тютькин побежал за ним, крича:

— Я человек! Я человек! Я не виноват!

— Гений и злодейство есть вещи несовместные, — сурово сказал Лева Махервакс, лучший фонаревский друг. — Сначала думать надо, что рисуешь, а потом рисовать...

Но разве художник Тютькин виноват? Он же рисует по впечатлению, то есть по-честному — что видит. Он же хочет получше нарисовать, а за это вот всю дорогу горит синим пламенем.

— Почему синим? — спросил ученый мальчик Лева, не признававший разных литературных образов. — Раз у тебя такие вредные впечатления, так лучше ты не рисуй вовсе, не делай людям зла.

А добрый Ряша сказал, что нельзя обвинять Тютькина. Он же не для зла. Просто такое у человека свойство: рисовать все из жизни. Но, конечно, объективно (именно так он и сказал: «объективно»). Лева прав: раз уж у тебя такое свойство, то надо самому за собой следить. Железно! А то нарисуешь какое-нибудь зло, вроде как сейчас Юрке Фонарю.

И потом Ряша по своему обыкновению рассказал подходящий пример. Будто бы у него был в городе Харцизске один знакомый, сослуживец отца по фамилии Бородецкий, у которого тоже было одно свойство. Он мог кого хочешь загипнотизировать. Вот только посмотрит вот так (Ряша сделал зверское лицо, выпучил глаза и заскрипел зубами) — и сразу кого хочешь загипнотизирует. И тот сразу заснет, или раздаст всем свои деньги, или кинется с пятнадцатого этажа (это в Харцизске-то с пятнадцатого этажа!).

Так вот этот Бородецкий всегда чувствовал свою ответственность: когда спал или пьяный напивался — всегда крепко привязывал себя к кровати, чтобы нечаянно не нагипнотизировать какой-нибудь вред, какой-нибудь черт те что.

Но прекрасный поучительный рассказ Ряши пропал даром, поскольку Тютькин совершенно ничего не слышал. Он смотрел в потолок и думал свою исключительно невеселую думу. Но Ряша все равно не оставил художника в беде. Он был человек хилый, малорослый и невлиятельный, и ему очень нравилось, что вдруг представилась возможность кому-то подавать ценные советы и вообще покровительствовать. Ряше еще никогда не удавалось кому-нибудь покровительствовать. И поэтому он был рад и, пожалуй, даже упивапся новым, захватывающим занятием.

— Вот вы все убиваете в нем художника, — обличал он своих ребят. — Видите, до чего человека довели. Народ!

— А чего он такой слабонервный? — презрительно сказал Лева Махервакс, как известно, несмотря на свою ученость, круглый год обливавшийся холодной водой. — Художнику особенно надо иметь железные нервы. Искусство — это война нервов.

Ряша, подумав, с ним согласился и немедля занялся воспитанием тютькинского характера.

— Нет, ну в самом деле, — говорил он, проважая художника на 3-ю улицу Восьмого марта. — Действительно, ты должен стараться, чтобы всем было хорошо от твоих рисунков. А кроме того, воспитывать волю. Иначе тебе же хуже будет.

— Хуже не будет, — сказал Тютькин.

— Ого, еще как может быть хуже! В тысячу раз, в сто двадцать тысяч раз. Ты, мальчик, просто жизни не знаешь!

— А ты много знаешь, — огрызнулся Тютькин. — Вот за это тебя три раза в неделю и бьют по шее.

Высказывание было, конечно, непродуманное, поскольку последний раз по шее били именно Тютькина. Но великодушный Ряша не стал намекать на это. Чего уж там...

Между тем неприятности у Тютькина вдруг кончились. Никого он не рисовал, и за это никто к нему не приставал. Если ему уж очень хотелось что-нибудь изобразить, то он брал химический карандаш и малевал на своей ладони. Нарисует, полюбуется, потом плюнет и сотрет.

И вид у него был не то чтобы счастливый, но, во всяком случае, умиротворенный. Он поправился на 3 килограмма 400 граммов и даже получил четверку по алгебре, что для Тютькина было невообразимое достижение.

Вдобавок ко всему этому он еще выиграл по денежно-вещевой лотерее какой-то ковер машинной работы.

И весь класс сначала недоумевал, зачем Тютькину ковер машинной работы. А когда выяснилось, что можно получить деньгами, смеяться перестали.

И Машенька даже распустила слух, будто бы у Тютькина есть какой-то приятель, который на лотерейном тираже крутит барабан и вытаскивает билетики с выигрышем. И будто он для Тютькина по знакомству хотел вытащить даже «Москвича», но в последний момент забоялся и вот вытащил ковер.

— Глупа ты, дочь моя, — сказал Сашка Каменский. — Там это все окружено полной тайной. И жулить невозможно. Так что Тютькин честно выиграл.

Надо иметь в виду, что в нашем шестом «Б» (но может быть, и в каком-нибудь другом классе, а возможно, вообще всюду на свете) народ был уже вроде как взрослый, но в то же время вроде как маленький. Жизнь прекрасна в своих противоречиях, как говорит ученый мальчик Лева Махервакс (а возможно, что и еще кто-нибудь так говорит)...