Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.

Степа никогда не думал, что мужики и бабы могут так галдеть, свирепо ругаться и оскорблять друг друга.

«И чего им надо, чего надо? — с недоумением и обидой думал он. — Матвей Петрович все объяснил. Понятно, толково, как на уроке. В артели им только лучше будет...»

К полуночи все устали, охрипли, сипели, как простуженные, и, ничего не решив, начали расходиться по домам. В чадном, прокуренном классе остались только кольцовская беднота и актив.

Горелов, запарившийся, с расстегнутым воротом гимнастерки, запихал в портфель бумаги, надавил на него коленом и, щелкнув замочком, с досадой сказал:

— Ни к чему вы, Матвей Петрович, с мужиками душевный разговор завели! С ними пожестче надо... И припугнуть не мешало бы...

Учитель с удивлением посмотрел на Горелова.

Савин тоже осуждающе покачал головой и нравоучительно сказал, что артель — дело добровольное, но при этом заметил, что кольцовский мужик, как видно, еще не созрел для новой, колхозной жизни и с собраниями придется повременить.

— Да ну ее, артель эту! — устало отмахнулась Аграфена. — Только-только забрезжило, а уж измолотили меня, как сноп на гумне. От одних слов кости болят...

— Молотьбы еще на наш век хватит, — сказал Матвей Петрович. — В колхоз пойти — не в рощу за грибами сбегать, не дров нарубить. Тут вся жизнь переворачивается, до самого корня. Вот крестьянин и размышляет.

— Справедливые слова, — согласился Прохор Уклейкин. — Как говорится, семь раз примерь, раз отрежь.

— Куда там, поднимай выше! — усмехнулся Горелов. — Сейчас наш мужик семьдесят семь раз примеривать будет.

Из-за стола поднялся Егор Рукавишников.

— А все-таки нам, бедноте, не годится так, — заговорил он. — Без нас артель зачинать некому. Хотим новый дом строить — закладывай фундамент. Потом и стены вырастут, и крыша.

Егор взял чистый лист бумаги, оглядел собравшихся, громко сказал:

— А ну, граждане! Тронулись! И тут он заметил Степу.

Мальчик, встав коленями на заднюю скамейку и держась за Шуркино плечо, смотрел на всех настороженными, ждущими глазами.

— Иди-ка сюда, коммунар! — Улыбаясь, Егор поманил к себе Степу и протянул ему лист бумаги: — Садись за стол и записывай: у кого-кого, а у тебя рука должна быть счастливая.

Степа на мгновение замер, но отказаться от столь заманчивого поручения не мог. Он присел к столу, схватил ручку, почистил о рукав пиджака перо и придвинул поближе к себе чернильницу. От волнения его бросило в пот.

— Готов, писарь? — спросил Егор. — Пиши теперь. Только чтоб чисто, без мазни. — И он принялся диктовать: — «Список членов сельскохозяйственной артели деревни Кольцовка. 1929 года, 27 октября». Написал?

— Очень вы быстро, дядя Егор! — взмолился Степа.

— Экий ты, право! Ну, так и быть, повторю... — Егор продиктовал еще раз. — Слушай дальше. Ставь цифру один.

— А какую — римскую или арабскую?

— Это уж ты сам смекай. Главное, чтоб в списке видно было нумер первый. Кто у нас впереди-то пойдет? Пожалуй, ты, Ветлугина... твой зачин был.

— Пиши, — вздохнула Аграфена. — От других не отстану, буду держаться.

Степа словил Нюшкин взгляд и с удовольствием написал: «Ветлугина Аграфена...» — и запнулся. Никто в деревне тетю Груню по отчеству не знал, не помнил этого и Степа.

— Сер-ге-ев-на, — подсказал Егор и, уперев ладонь в стол, сказал: — Ничего... Поживем, на ноги станем, будут и нас по батькам величать... Теперь нумер два. Рукавишников Егор Петрович.

Потом пошел номер третий, четвертый, пятый. Мужики и бабы вставали с места или поднимали руку, как школьники на уроке, и называли свою фамилию, имя, отчество. Степа еле успевал записывать и с опаской поглядывал на строчки — как бы они не стали загибаться книзу. Был у него такой грех. Но строчки на этот раз ложились прямо и аккуратно.

— Номер тринадцатый, — объявил Степа. — Кого записываю?

— Ой, чертова дюжина! Не будет нам проку! — вскрикнула высокая, краснощекая вдова Карпухина, но все же назвала себя: — Карпухина Марья Власовна.

— Ты раньше времени не каркай! — нахмурился Егор и сказал, что они на «чертовой дюжине» не задержатся. — Где тут Прохор Уклейкин?

— Выдуло Прохора, — сказала Аграфена. — Смотался под шумок.

— Интересно, каким это ветерком выдуло! — пробурчал Егор и потянулся к Степе за списком.

— Дядя Егор, — вполголоса сказал мальчик, удерживая список, — а меня в члены нельзя записать? Четырнадцатым... Тогда и чертовой дюжины не станет.

В классе засмеялись: если писать всех малолетних, то в артель больше и звать никого не надо. Кто-то спросил, велико ли у Степы хозяйство.

Но Егор не засмеялся.

— Тут дело особое... — сказал он. — Мальчишка уже пожил артельной жизнью. Другой у него и быть не может. Да и сирота он... Вот школу кончит, мы его по всем правилам в члены примем. — Егор обратился к Степе: — А пока считай, что ты наш питомец... молодой артельщик.

Вздохнув, Степа отдал Егору список.

— Ну что ж, граждане... С колхозом вас, с новой жизнью! — улыбнулся Егор. — Запись мы не заканчиваем. Зовите народ, убеждайте... Двери всем открыты.

Он бережно сложил список и сунул его за пазуху, в нагрудный карман.

Начались затяжные осенние дожди. С утра из-за леса наползала серая хмарь, затягивала небо, и мелкий, точно просеянный сквозь частое сито дождь припускал на целый день.

Повсюду хлюпало, чавкало, журчало, земля раскисла, стала податливой и скользкой, все канавы и колдобины наполнились мутной водой, стены изб потемнели от сырости, крыши курились паром, словно их снизу подогревали.

Березы, липы и клены сбросили последние листья, и только ивы, усыпанные бисерными каплями дождя, продолжали хранить свой зеленый наряд.

В один из дождливых вечеров, когда в доме Ковшовых все уже легли спать, Илья Ефимович услышал троекратный стук в боковое стекло. Стук был осторожный, но властный и требовательный.

Илья Ефимович вздрогнул, набросил на плечи полушубок, зажег фонарь и вышел на крыльцо.

У окна он увидел Савина. Мокрый брезентовый дождевик с капюшоном стоял на нем коробом, высокие охотничьи сапоги были густо заляпаны грязью.

— Потушите фонарь! — приглушенным шепотом приказал Савин.

Ковшов покорно привернул фитиль, язычок огня раз-другой моргнул и погас.

— Стряслось что-нибудь? — встревоженно спросил Илья Ефимович.

— Не в гости же я заявился по такой погоде, — сухо ответил Савин.

Он коротко объяснил, что сейчас на собрании бедноты шел разговор о хлебопоставках. Было решено обложить пять крепких хозяйств твердым заданием — Еремина, Шмелева, Глухова, Зеленцова.

— А пятый кто же?

— Пятый — вы, Илья Ефимович! Новенький, так сказать...

— Я? Твердозаданец? — Ковшов, тяжело опираясь на перила крыльца, сошел вниз. — Кто же это поусердствовал?