Всеволод Кочетов - Журбины

Не успела Агафья Карповна подумать это, как Зина взмахнула рукой, — в напряженной тишине послышался далекий хруст и звон разбитого стекла.

«Светики родимые! — сказала сама себе Агафья Карповна. — Неужто и верно из нее мастер получается?»

Стальная красно-серая махина ползла тем временем меж двух шеренг кранов все быстрее и быстрее. Перед кормой, которой она врезалась в воду, взметнулись зеленые с белым буруны, и тогда покатилось, загрохотало «ура»; оно едва не заглушило оркестр, игравший Гимн Советского Союза.

Корабль соскользнул со стапеля, медленно и тяжело качнулся с кормы на нос, потом еще медленнее снова на корму, и так, кланяясь тем, кто дал ему жизнь, удалялся к фарватеру Лады, могучий, величественный, спокойный. Ни Ильи Матвеевича, ни сыновей Агафьи Карповны на его палубе уже не было, они лазили в отсеках, между днищами.

Упали якоря, корабль, дрогнув, остановился. К нему подходил буксир с медной, до блеска начищенной трубой и с пронзительным, требовательным голосом. Буксир отведет громаду к достроечной стенке. Громада будет ему послушна, потому что еще мертвы ее недомонтированные турбины, ее котлы, ее электростанции, валы, через которые сила турбин передается гребным винтам. Несколько месяцев спустя все это встанет на места, и тогда океанская громада покажет свою мощь этим меднотрубым крикливым работягам. Труд Журбиных, Басмановых, Тарасовых, Кузнецовых пойдет в далекие моря, в далекие страны, понесет людям мир. Во имя мира стоит жить, бороться, работать, ведь мир — это грядущее счастье человечества. Для человечества живут Журбины, ему отдают свое умение они, честные, строгие люди открытой души.

Слушая речь парторга Жукова, Агафья Карповна думала о своем Илье, о своих сыновьях. Жуков говорил, конечно, и о других мужьях, и о других детях, но Агафья Карповна воспринимала его слова по-своему. Пусть они, ее родные, и не больно ласковы, и грубоватые порой, и ворчливые, и у каждого разные фантазии в голове, — но какое великое дело они делают! Разве им не простишь за это дело все домашние неурядицы и ссоры, разве не будешь все терпеть, все улаживать, все сносить ради их труда, такого нужного народу?

Но что это? Что она слышит?

— Им тоже всем спасибо и поклон, — говорил Жуков, комкая в руках фуражку. — Спасибо матерям и женам, наставницам, подругам и советчицам. За дружбу и за ласку, за то, что нам уютно дома и тепло, за верность в трудную минуту, за поддержку, — за все спасибо!

Где-то на краю неба солнце прорвало тучи, лучи его выбились на простор, медная труба буксира на Ладе ослепительно вспыхнула; заблестело, тоже слепя глаза, салона стапеле, по которому прошел к воде корабль; яркие, трепетали флаги расцвечивания на кранах. Оркестр гремел во всю свою мощь, весело и торжественно.

Позади себя Агафья Карповна услышала разговор:

— А вот когда не со стапеля корабль пойдет, когда его в доке водой подымать станут, тогда такой красоты уже не увидишь, не будет ее.

— Зато кораблей будет больше!

Июньским вечером Илья Матвеевич и Александр Александрович шли за Веряжку к Алексею. Алексей в тот день должен был вернуться с очной сессии института. Он пробыл в Ленинграде целый месяц. Отцу не терпелось повидать заочника, расспросить об успехах, об отметках. Он пригласил с собой старого друга Саню.

Они покончили со своим «несогласием» несколько месяцев назад, в конце зимы, когда Илья Матвеевич заканчивал сборку второго корабля. Александр Александрович пришел к нему на пирс, обломил сосульки с усов, сел, навострил подбородок, побарабанил пальцами по столу.

— Долго упрямого козла из себя будешь строить? — спросил он со злостью.

— Товарищ Басманов! — ответил Илья Матвеевич, встал и вышел на середину конторки.

— Товарищ Журбин! — встал и Александр Александрович.

Они постояли друг перед другом, почти грудь в грудь; смотрели оба свирепо. Илья Матвеевич раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки. Разошлись к противоположным окнам, показав спины один другому. Помолчали.

— Ну что тебе? — спросил Илья Матвеевич, не поворачиваясь.

— А ничего, пообщаться пришел. Как дела-то?

— Сам знаешь. Как твои?

— Мои? Плохи мои дела, Илюша.

— Что так?

Они вернулись к столу. Александр Александрович достал папиросу, долго разминал ее в пальцах.

— А вот что, — заговорил он. — Ремонт мне осточертел.

— Не уходил бы. Чего тебя туда понесло?

— Да ведь как, Илюша, рассуждал человек, я то есть? Привык по-старому работать… клепка… все такое. Привычка. А что такое она, привычка? Вторая, говорят, натура. Попробуй переломи свою натуру! Она откуда? Из практики берется, из жизни. Возьми-ка ты, куришь всю жизнь, брось курево. Не выйдет. Разве что к гипнотизеру пойдешь.

— Владеть собой, Саня, надо, — ответил Илья Матвеевич как можно спокойней и рассудительней. — Владеть! Тогда и натуру переломишь.

— Ну-ну, переломи, ежели бойкий.

— И переломлю. Хочешь, курить брошу?

— Мечтаю!

— Вот гляди, что твердый человек может сделать! — Илья Матвеевич открыл форточку и швырнул в нее полированный, из темной карельской березы портсигар. Александр Александрович видел, как портсигар, описав дугу, шлепнулся на лед, скользнул дальше и скрылся в полынье, пробитой ледоколом.

— Выбросил! — усмехнулся он. — Это пока деревяшка, а не привычка. Привычку выбрось! Посмотрю я, как ты через часок-другой стрелять начнешь у ребят…

— За меня не беспокойся, Саня, — сказал Илья Матвеевич и тут же почувствовал, что неминуемо умрет, если немедленно не закурит. Он обозлился на себя за необдуманный, явно глупый поступок, обозлился на Александра Александровича, который подбил его на этот поступок, раскричался, разнес старика за бегство со стапелей.

— Чего, чего ты достиг? — спрашивал он.

— Вот ничего и не достиг. Потому и говорю, что плохие мои дела, — довольно мирно отвечал Александр Александрович. — Ушел, думал — клепка там будет, кукиш получил: тоже на сварку переходим. Тогда уж лучше новое строить, чем галоши-то чинить. У тебя как — место есть свободное?

— Э-э, нет! Дезертиров не берем. — Илья Матвеевич повеселел. — Не берем, не берем, — повторил он.

— Не берете — не надо. Сам не пойду к тебе. Нарочно, для растравки сказал про это. Меня, Илюша, на третий стапель зовут. Во как! Дела-то мои хороши, а не плохи. Понял?

Александр Александрович ушел на третий стапель. Но он каждый день заходил в конторку к Илье Матвеевичу справиться:

— Не закурил еще?

Предсказание Александра Александровича не оправдалось. Ни через час-другой, ни назавтра, ни через месяц он так и не увидел папиросы в руках Ильи Матвеевича. Сам стал уговаривать: «Не страдай ты, Илюша, попусту. Ну, поговорили, поспорили, а зачем из-за пустого разговора устраивать себе египетскую казнь? На, закури!..» — «Финтить теперь нечего, Саня. Слово сказано, должно и дело делаться».