Всеволод Кочетов - Журбины

Зина чувствовала скованность в присутствии Жукова только вначале и только потому, что ее мучила совесть за плохо исполняемый долг.

На прощание она спросила, почему Жуков считает, что узлы станка Виктора следует делать не из стали, а из сплавов алюминия.

— Очень просто, — ответил он. — Я уже сказал: у станка большое будущее. И чтобы оно стало еще большим, станок надо делать как можно легче по весу. Он должен весить пуд-полтора и укладываться в обычный дорожный чемодан. Быть, словом, не стационарной установкой на верстаке в мастерской, а свободно носимым инструментом. Пусть столяр несет его с собой на корабль, на тридцатый этаж московского небоскреба, в колхозный полевой стан. Не так ли?

Жукову было уже за пятьдесят. Кроме седого боевого хохолка, да, может быть, еще глаз — быстрых, черных, всегда выразительных и серьезных, — ничего особенного в его внешности не было. Такое выражение глаза Жукова сохранили с юношеских лет. Его отца убили в четырнадцатом году, в августе, в самые первые дни мировой войны, и молодой Жуков пошел работать туда же, где до мобилизации работал отец, — на соляной рудник возле Бахмута. Удивительный это был рудник. Под землей лежали мощные пласты каменной соли, чистой и прозрачной, как стекло. Любители вытачивали из нее призмы, кубики, разные фигурки; в ней пробили штольни и штреки, в ней был устроен показной кабинет управляющего. Все в этом кабинете — и стол, и кресла, и чернильный прибор — было тоже из соли, сказочно сверкавшей при свете ламп. Работалось на соляных копях значительно легче, чем в соседних шахтах, где добывали донецкий уголь, — не было ни рудничного газа, ни подземной воды, ни обвалов. Зато всюду была соль, которая — казалось бы, такая безобидная, красивая — разъедала кожу и малейшую ранку превращала в страшную язву.

Юный Жуков работал откатчиком под землей, мать была уборщицей в конторе. Оба они жили в Бахмуте, вместе подымались чуть свет, вместе шли за несколько километров на рудник, вместе возвращались. Откатка изматывала силы четырнадцатилетнего подростка, он так уставал за день, что потерял всякий интерес к мальчишеским делам, бросил ходить на ставок в Кутейниково за линями и карпами, бросил городки, бросил козны. Только по воскресеньям выходил он к ближнему ставку, в котором почти не было рыбы и в котором бахмутцы купались. Он сидел там на берегу, следя за проносящимися над водой утками, за купающимися ласточками, за водяными курочками в камышах. Ставок был зеленым оазисом; немного отступая от него, лежала выжженная солнцем сухая степь, на которой даже полынь и чернобыльник звенели, как жесть. Вдали, к югу, дымили трубы Никитовки, Константиновских заводов. Их дым сливался с еще более дальними дымами Краматорской и Юзовки. Дым всегда висел над Донбассом тучей, застилая солнце.

Произошло Октябрьское восстание в Петрограде, в Москве, революция прокатилась по России грозной волной. Немецкие армии вступили на украинскую землю, приближались к Донбассу. Горняки поднимались навстречу врагу, организовывались боевые отряды. Руководил ими Артем. Жуков послушал, как товарищ Артем говорил на митинге: «Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо», не очень понял, что это значит, но в один из таких отрядов записался, чтобы вместе с другими шахтерами встретить немецкие войска огнем и штыками.

Затем началась гражданская война. Жуков воевал на Украине, на Кубани, на Волге, он вступил в комсомол, потом в партию. Демобилизовался в Москве. Его отправили на один из заводов секретарем комсомольской ячейки. Он учился на рабфаке, потом в институте. Но едва получил диплом инженера, как снова взяли на партийную работу. Переезжал со стройки на стройку — куда пошлет партия. Перед Отечественной войной он работал секретарем партийного комитета на одном из южных судостроительных заводов; на войну ушел комиссаром стрелкового полка. По окончании войны его взяли в аппарат Центрального Комитета партии.

Приехав на новое место работы, теперь уже на Ладу, он прежде всего принялся знакомиться с людьми. Он уже составил себе представление об Иване Степановиче как о человеке большой преданности своему делу, очень трудолюбивом, но излишне мягком. Он узнал прямого, честного Горбунова, многих руководящих инженеров. Жизненный опыт, однако, подсказывал бывалому партийному работнику, что всякая армия — это прежде всего солдаты. Хочешь изучить армию, изучай ее солдат.

Жукова тянуло к солдатам завода — к рабочим, мастерам, в цехи, в мастерские, на участки. Его еще мало кто знал в лицо, одевался он как большинство людей, связанных с морем: синий диагоналевый китель, фуражка. На него особого внимания рабочие не обращали: моряков на заводе всегда много — с тех судов, которые стоят на ремонте. Жуков сколько угодно мог наблюдать за работой бригад, никого не смущая своим присутствием. Часто он ходил вместе с Иваном Степановичем, и еще чаще с Горбуновым, особенно когда решил познакомиться со Старым поселком; председатель завкома знал там каждый дом и каждого жителя.

Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым! Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе. Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких-то своих неосуществленных замыслах. Жуков молчал и хмурился.

Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода «Белый медведь», посидели там за мраморным столиком. К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили: «Уж как-нибудь не обидим».

В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме: «Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон».

Заводской народ знал множество мест удачливой рыбной ловли. Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотвичек. Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни. Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти — переметы или отпуска. Четвертые ходили под парусами далеко в залив.

Самым неудачливым местом считалась так называемая Желтая яма. Но как раз именно она, эта Желтая яма, сильнее всего манила к себе заядлых удильщиков.

Желтая яма имела почти километр длины и до пятисот метров ширины; берега ее уходили под воду крутыми обрывами, отвесными, как стены. Когда-то — эти времена помнили только старики — здесь был песчаный карьер. Его забросили еще до первой мировой войны, в течение нескольких лет он наполнился водой чуть ли не вровень с берегами, стал глубоким озером, возле которого, врастая в землю, ржавели железные сочленения драг и экскаваторов.