Всеволод Кочетов - Журбины

Был народ и в директорском кабинете. Кроме Ивана Степановича и деда Матвея, туда пришли главный конструктор, главный инженер, парторг, председатель завкома.

— Хоть в преферанс играй, — сказал Иван Степанович, когда часы пробили четыре. — Я однажды ехал во Владивосток в одном купе с преферансистами. Они даже и не заметили, как девять тысяч километров пролетели, зато меня измотали.

— Для меня эта премудрость непостижима, — заметил главный конструктор Корней Павлович. — Учили, так и не научили.

— Это когда «раз» да потом «пас»? — вступил в разговор дед Матвей. — Было у нас на корабле, было такое дело… На «Славе» я тогда служил. В германскую. В Ревеле стояли. Командир был игрок первой статьи. Приехал с берега адмирал, позвали двух старших офицеров, уселись за зеленый стол. Режутся. Вот, значит, один «пас», другой «пас», и адмирал «пас». И тут возьми да и еще кто-то брякни: «Раз-пас. Дураки!» Адмирал аж синий сделался. «Что за безобразие? Кто смеет?..» — «Попугай, ваше превосходительство, — командир-то наш объясняет. — В клетке, извольте взглянуть, висит. Птица». — «Какого она черта? Терпеть не могу, когда не в свое дело вмешиваются. Пусть даже птицы».

— Вы на «Славе» служили? — заинтересовался Жуков. — Линкор, кажется? Знаменитый корабль!

— По-теперешнему — линкор, — ответил дед Матвей. — Тогда его то броненосцем, то дредноутом звали. А что касается — «знаменитый», сколько боев мы на нем выстояли!.. И каких боев!.. Вот, помню, в пятнадцатом году противник задумал захватить Рижский залив. Большая эскадра пришла. Одних дредноутов штук восемь да столько же крейсеров. Миноносцы, тральщики… А нас было — ей-богу, не совру — четыре канонерки, четыре подводных лодки, миноносцев сколько-то, из крупных кораблей одни мы — «Слава». Ну и что думаешь, товарищ Жуков? Противник жарит со всех орудий но нам, ихние тральщики Ирбенский пролив тралят. А мы тоже по ним огоньку даем. Наши мины действие оказывают. Глядим, один тральщик подорвался, ко дну пошел. Крейсер — туда же, миноносец еще… Гидропланы наши налетели, мы со «Славы» поднажали. И вот эдакая эскадрища дала деру.

— Да, да, читал, — кивнул Жуков. — Великолепная была операция.

— А через месяц, в августе, — снова заговорил дед Матвей, — они опять в залив полезли. На этот раз кораблей у них собралось больше сотни. Начали минные заграждения с утра тралить. В полдень мы на «Славе» подошли, и вот, товарищ Жуков, что придумали!.. Чтоб дальность боя увеличить, заполнили отсеки правого борта водой, наклон дали, — угол, значит, возвышения у орудий больше стал. Орудия-то двенадцатидюймовые, комендоры у нас — орлы! И пошло, и пошло!.. Что снаряд, то в цель, что снаряд, то в цель! И на этот раз отстояли залив. Выиграли сражение.

— А когда русский флот их проигрывал, морские сражения? — буркнул Горбунов, оглаживая свои усы.

— Цусима… — вполголоса сказал кто-то из инженеров.

— Цусима? — ответил Иван Степанович. — Цусима — другое дело. Тогда самодержавие проиграло бой, не народ. За двести пятьдесят лет со времен Петра одно проигранное сражение, а двадцать четыре выигранных! Двадцать четыре крупнейшие в морской истории битвы флотов! Соотношение…

— Не о соотношениях надо говорить, — возразил Жуков, посмотрев на недавно появившуюся в кабинете директора модель нового боевого корабля; Ивану Степановичу прислал ее в подарок его товарищ по институту, главный конструктор одного из ведущих конструкторских бюро страны. Для модели еще не изготовили стеклянного футляра. Сверкая лаком, кораблик стоял на специальном столе рядом с моделями ледоколов, лесовозов, рефрижераторов и выглядел среди них так, как, наверно, выглядел бы могучий орел среди фазанов и лебедей. Те просто красивы, а он красив и могуч вместе. — Нет, не о соотношениях. — Жуков встал и принялся шагать по кабинету. — О другом. О том, что ни о каких проигрышах, даже мелких, не то что крупных, забывать не следует. Чтобы не повторились.

— С таким выводом согласен. — Иван Степанович тоже пристально рассматривал модель нового корабля.

Время по-прежнему шло не спеша.

И в директорском кабинете, и в заводской проходной, и в конторке на пирсе часы, будильники, ходики показывали пять. Впереди еще несколько долгих-долгих часов ожидания. Дуняшкин сын и тот, пожалуй, рождался в меньших муках, чем сын завода — корабль для северных морей. Тогда страдала одна Дуняшка, томилась ожиданием одна семья — не сотни.

— А не хватить ли нам, Саня, по стопочке? — предложил Илья Матвеевич, когда стрелки ходиков приблизились к половине восьмого. — Для бодрости. У меня тут в шкафу припасена маленькая.

— Не хочу, — рассеянно ответил Александр Александрович. — Пей сам. Схожу пройдусь. На воздухе-то лучше.

Но и Илья Матвеевич пить не хотел. Он тоже взял со стола свою старенькую кепчонку с пуговкой.

Бетонная поверхность стапеля, какой ее увидел Илья Матвеевич после праздников, была загромождена по краям брусьями разобранных кильблоков, подпор, трубчатыми звеньями металлических лесов, досками, обрывками пеньковых и стальных тросов; и вместе с тем она казалась Илье Матвеевичу пустынной, мертвой, невообразимо унылой.

Так бывало каждый раз после спуска корабля. Долгие месяцы, а то и годы, изо дня в день приходил Илья Матвеевич к кораблю, привыкал к нему, как бы роднился с ним, и никогда, пока строился корпус, до последней предпусковой ночи, не думал о неизбежном прощании со своим детищем. Прощание наступало, и как торжественно его ни обставляй, с какими празднествами — заводскими и семейными — ни связывай, оно было все же прощанием. Корабль — не трактор, не автомобиль; те все — как близнецы; десятками, сотнями проходят они в день через руки сборщиков и мастеров, их и не запомнишь. Разве только увидев порядковый номер когда-то выпущенной твоим заводом машины, можешь задуматься: да, кажется, это было в таком-то году… А корабль! Его узнаешь и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет, узнаешь без всяких номеров и названий; встретишься с ним, как со старым другом, и не только о нем будут в тот час твои мысли, — о всех, с кем ты его строил, о той поре, когда ты его строил, о твоих товарищах, о твоих родных, обо всех событиях, больших и малых, какие произошли в ту пору.

Обычно после спуска корабля у Ильи Матвеевича не было времени для долгих раздумий и тем более — хмурых. Разбирали строительный хаос на стапеле и сразу же несли сюда чертеж постановки нового судна; начиналась разметка положения будущего корпуса; вновь — кильблоки, вновь — шергеня́, ватерпасы; вновь — укладка листов горизонтального киля; первый лист всегда укладывал сам Илья Матвеевич.