Сигизмунд Кржижановский - Возвращение Мюнхгаузена. Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

Понемногу собираются гости. Каждый из них сначала тычет пальцем в кнопку, ждет шагов, затем начинает стучать, а там и колотить в дверь. "Кто там?" - спрашивают его через цепочку. Одни из поминальщиков недоумевают, другие сердятся, а иные отвечают в тон. "Надо громче, - объясняет хозяин, через две комнаты не услышишь". И гостей - одного за другим - ведут через пустые и темные комнатные кубы в последний, обитаемый. "Пальто лучше не снимайте, бьемся с железкой, а все около нуля". Гости топчутся в некоторой растерянности, не зная, куда ткнуться и как быть. Один с досадой припоминает, что отдал свой билет в оперу с тем, чтобы торчать тут неизвестно к чему, - возле дурацкой коптилки, в холоде и неуюте; другой жалеет, что, кажется, слишком легко оделся. Но хозяин рассаживает компанию на сундуках, подставках и табуретах и предлагает погреться чаем. "Морковный, - говорит он с гордостью, разливая кипящую жижу по разнокалиберью кружек, - с трудом достал. А вот и сахарин. Пожалуйста. Осторожно, - этак вы пересластите до рвоты". Ломтики хлеба аккуратными справедливыми кирпичиками поровну по кругу. Гости брезгливо трогают губами края дымящихся кружек. Кто-то замечает, что изо рта пар. Молчание.

Тогда хозяин пробует завязать общий разговор. "Скажите, - обращается он к соседу, - сколько дней до тепла осталось?" - "Месяца два-три", - бросает сосед, уткнувшись носом в морковный пар. "Э, батенька, - вспыхивает нежданно человек, променявший оперу на поминки, - что вы месяцами швыряетесь: два-три. Смешно вспомнить, но ведь в те годы - действительно - до одного дня высчитывали. Гипотезу этакую рабочую построишь, что вот, мол, первого марта объявится, произойдет весна - вся и сразу. Цифру к цифре в затылок и отчеркиваешь каждое утро: пятьдесят три - до весны, пятьдесят два - до красной, пятьдесят один - до жданной-желанной. А вы вдруг: два-три. Да мы, малой пачкой человеческой, на Спиридона-Солнцеворота вот этим самым морковным суслом чокались и пьяны были от одной мысли, что вот повернулось оно, солнце, на орбите и на нас идет. А вы: два-три".

И разговор, точно его ложечкой в стакане разболтало, кружит от рта ко рту все быстрее и быстрее. Пустые кружки тянутся к чайнику. Кто-то в пылу спора проглотил свой хлебный кирпичик и пробует выкашлять застрявшую в горле соломину.

"Нет, вы помните, - кричит человек, забывший тепло одеться, - помните, как мы в декабрьскую стужу, шапкой покрывшись (пальто ведь и в комнате не раздеваешь), по сугробному снегу - только от него и от звезд свету - ходили слушать того лектора... как его, бишь, забыл, после от тифа помер. Ходит это он, бедняга, от стены к стене, как волк в загородке, - и о космосе, революции, восстании новых проблем, кризисах жизни, искусства, - и чуть примолкнет, сейчас ртом под кашне - тепла глотнуть. А в воздухе стынь и теней колыханье (как вот здесь). Мы ж сидим, часами, плечи к плечам, и тысячью глаз вслед за ним - от стены к стене, от стены к стене. Ноги затекут, подошв, кажется, от пола не оторвать, а ни шелоху, не шепота. Тишь". - "Я тоже бывал на чтениях, - раздумчиво заканчивает хозяин, однажды он нам говорил, что до революции мы из-за вещей мира не видели, в трех дедовских креслах заблудились; нам чистая выгода, учил он, отдать все вещи - от интеллигибельных до комнатных (пусть их грузят на телеги, до голых стен, отдайте и стены, и кровлю напрочь) - все вещи в обмен на величайшую из вещей: мир".

Гости начинают прощаться. Все тепло и благодарно жмут руку хозяину. Уже по пути через гулкие пустые комнаты человек, отдавший билет, признается кому-то из спутников: "А я ведь тоже тогда читал лекции; политрукам". - "О чем?" - "О древнегреческих вазах".

Хозяева остаются одни. Железная печка погасила угли и торопливо стынет. Резким движением захлопнутой двери с коптилки сорвало огонь. Двое сидят плечом к плечу, не зажигая света. В стекла дребезжит и полыхает город. Они не слышат. "Подыши мне еще раз на пальцы... как тогда". - "А ты скажешь "хорошо"?" - "Да". И он к маленьким ладоням - сначала дыханием, потом губами. Слова так удобно прятать внутрь нежных, благоуханных, покорных ладошек, - и человек: "А ведь тут за дверью пустая комната; и за ней пустая и темная; и если дальше - темные и пустые; и за ними; и будешь идти и идти, и не..." Марра чувствует: на пальцах у нее, вместе с дыханием и словами, какие-то колючие теплые капли. И тут - в концовке - я хочу показать, что даже эти вот, в ноготок росток, безобидные инсепарабли [67] От inseparables (фр.) - неразлучные. , обочинные люди, которым революцией только бахрому пооборвало, - и те, и те не умеют не понять...

И вдруг что-то, пролязгав и просверкав в трех шагах впереди, перегородило нам путь и, звякнув, стало: трамвай. Через секунду опять звонок, дрогнувшие колеса, - и перед глазами в опростанном воздухе - сквозь сумерки - под тремя алыми огнями: "Остановка по требованию". Поймав мой спрашивающий взгляд, ловец тем отрицательно покачал головой:

- Нет, не то. И может быть, никакого "то" здесь и не придумать. Перечеркиваю: под черту и к чёрту.

Я даже оглянулся: у меня было нелепое, но ясное ощущение, будто тема там, позади, на рельсах, перерезанная надвое колесами.

Город быстро надвигался навстречу шагам. Жужжали и ухали автомобили, вертелись спицы, цокали подковы, и по улице - вдоль, вкось и поперек - шли люди. Спутник с беспокойством заглянул мне в лицо: не только глаза, даже встопорщившаяся обтерханная борода его имела извиняющийся и искательный вид (казалось, он просил прощения за неосторожно причиненную грусть). И, почти выпрашивая улыбку, он сказал:

- У меня есть знакомый, из бывших философов, так тот при встрече всегда: "Вот жизнь - и миросозерцнуть некогда".

Мне что-то не улыбалось. Свернули на бульвары. Здесь было просторнее и тише. Ловец тем плелся позади и сам имел достаточно изловленный вид. Очевидно, он был не прочь передохнуть на одной из скамей. Но я шагал твердо и не оборачиваясь. Мы прошли мимо скамьи, нас познакомившей. В конце бульвара - вдруг - плотное недвижное кольцо из людей; плечи к плечам, шеи вытянуты и все лицами внутрь круга. Подошли и мы: музыка. Острый асик смычка, вверх-вниз, и за ним чахлые и с присвистом, но упрямо сцепляющиеся в мелодию звуки. Я оглядел круг из людей; потом обернулся к спутнику: он стоял, устало прислонясь к дереву, и тоже слушал; лицо его было внимательно и гордо, а рот, как у замечтавшихся детей, чуть раскрыт.

- Идем.

Мы бросили свои копейки и, пересекши площадь, отшагали Никитский бульвар. У кривой перспективы Арбата мы остановились; я искал последних, расстанных слов.

- Боюсь называть это "благодарность", но поверьте... - начал я, но он привычно недослушивая - перебил:

- Вот и этот Арбат. У меня всегда по ассоциации: Арбат - Арбатская стрела [68] Имеется в виду Арбатская стрелка - коса на северо-востоке Крымского полуострове. (Примеч. составителя.) . Такая же выгнутая, узкая, только сквозь сотню верст. И знаете можно б рассказ: лето; курортные поезда битком: "Вы куда?" - "А вы?"; и среди: всех пассажир: не отвечает и не спрашивает; ни корзин, ни чемоданов только легкий рюкзак и палка; пересадка на боковую линию - Алексеевка Геничеси; сперва малолюдие - почти пустая гусеница вагонов, потом крохотный гнилой городишко. Но пассажир надел на плечи мешок а, бросив монету лодочнику, переправившему его через пролив к оконечине косы, начинает свою стоверстную прогулку вдоль косы. Ее, пожалуй, назвали бы странной, но тех, кто называет, здесь нет: лезвие Арбата абсолютно безлюдно, ноги и палка встречают только песок и гальку, справа и слева - гнилые моря, сверху сожженное солнцем небо, а впереди - узкая мертвая бесконечная полоса, уводящая вперед и вперед. Да, в сущности, во всем мире ведь только и есть, что... но вы торопитесь, а я болтаю. И так уж украл... чужой день.