Виктор Некрасов - Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…

Александр Евдокимович Корнейчук, толстогубый, весь в орденских планках и лауреатских значках, как всегда улыбаясь, указал на бутылки.

— С чего начнём? «Столичная», «Выборова», коньячок? Или, может, вермут?

Вермут я видел впервые, поэтому остановился на нём.

— Вермут так вермут. А тебе, Ванда?

Мужеподобная Ванда с руками колхозницы — любимое занятие копаться в саду — предпочла водку. Потом и мы перешли на неё.

Выпив, как положено, первую рюмку «за того, который…», вторую осушили за писателей-фронтовиков.

— У нас их много, каждый второй воевал. — Корнейчук разлил по третьей. — И хорошо воевали. На разных фронтах. И в партизанах фрицам духу давали.

Выпили и за партизан.

Сидели за длинным, покрытым белой скатертью столом, уставленным всеми видами балыков, телятины, сёмг, осетрины, не говоря уже о нежнейшей селёдке — норвежской, пояснил хозяин, — с крупно нарезанными кружочками лука. Было это в сорок шестом году. Ещё до реформы, жили на карточки. По писательским, литерным, выдавали чуть побольше. Я получил уже литеру «А». Литер-атор. Кроме того, были литер-бетеры и прочие кое-какеры. Это так «хохмили» тогда.

После четвёртой или пятой рюмки Александр Евдокимович заговорил о Сталине. Какой он, мол, прекрасный тамада. Тут подключилась и Ванда Львовна, до этого помалкивавшая. Она с товарищем Сталиным тоже неоднократно встречалась. Курьёзный был человек.

— Ванда хочет сказать, что с юмором, — поправил её Корнейчук. — Чего-чего, а этого у него хватало.

Я удивился, не знал. Корнейчук рассмеялся.

— Расскажи-ка, Ванда, Виктору про этот ваш Щеттинек.

И Василевская, в прошлом член польского, так называемого Люблинского, правительства, рассказала, как Сталин вызвал их, чтоб уточнить границу между Польшей и Германией. Всё шло хорошо, к взаимному удовлетворению, но вот Штеттин он почему-то оставил немцам.

— Мы просим, а он смеётся и говорит: «Нэт-нэт, это нэмецкий город».

Мы убеждали, что с XII века он польский, а Иосиф Виссарионович только смеётся. «Нэт-нэт, нэ польский, а прусский. С XIII века». Мы чуть не плачем, ведь лучший порт на Балтике, а он ни в какую. «Хватит! Нэмцам отдаю. Они тоже нэплохо воевали». И мы умолкли. А когда расставались, уже к дверям шли, вдогонку сказал: «Мынуточку…» Мы обернулись. «Как его, этот город, Штеттин, да? Ладно, бэрите сэбэ, — и хитро подмигнул. — Воевали-то они нэплохо, но всё же каждый второй у них фашист. Бэритэ сэбэ, пока не раздумал…»

После этого Александр Евдокимович удалился в свой кабинет и вернулся, неся, точно святыню, белый лист бумаги.

— Письмо от товарища Сталина, — полушёпотом произнёс он и, нe давая мне его в руки, только показав, прочитал: «Спасибо, товарищ Корнейчук, за хорошую пьесу „Фронт“. Такие пьесы помогают бить врага. С комприветом. И. Сталин».

Так же бережно, чуть ли не на цыпочках, письмо было отнесено обратно в кабинет.

Потом, малость ещё выпив, опять заговорили о писательских делах:

— Значит, так, Виктор. Творчество творчеством, а и общественные дела не надо забывать. Посоветовались мы тут с товарищами и решили, что отважному нашему воину надо какой-нибудь пост дать. Например, моим заместителем по русской литературе. Что скажешь?

Я пожал плечами.

— Загiн росiйских письменникiв в нас не великий, але добрий, — перешёл он вдруг на украинский язык. — Ось i будешь керувати росiйською секцiею. Добре?

Так я стал членом президиума и шестнадцатым, если не изменяет память, заместителем Голови Спiлки письменникiв Украiни… Избрали единогласно. Даже аплодировали.

На каком-то съезде или пленуме подошёл бело-розовый Фадеев — волосы белые, физиономия розовая, вплоть до ушей.

— Что-то вид у вас неважный, Некрасов. Худой, бледный. Не болен ли? Или заработался? Оправдать первый успех хочешь? — Он стал искать кого-то глазами, нашёл, подозвал. — Надо, товарищ Суббоцкий, путёвочку защитнику волжской твердыни дать. На юг куда-нибудь, к тёплому морю. За наш счёт, разумеется.

И, похлопав по плечу, мол, давай-давай, отошёл.

Обхаживали, обхаживали, заманивали…

И шло бы так из года в год. Похлопывали бы по плечу, угощали бы вермутом, считали бы, что в их полку прибыло, всё чаще и чаще пускали бы за границу. На съезды борцов за мир, симпозиумы о «традиции и новаторстве» или судьбе романа, на встречи обществ «СССР—Эфиопия», «СССР—Мадагаскар». Посмотрел бы Африку, встречался бы с разными Менгисту, вручал бы им медали, то ли за борьбу, то ли за стихи.

Жил бы не тужил. Попивал бы с друзьями. И теми, и другими. С одним — обнимаясь, с другим — морщась. Что-то писал бы. Может, и медалька какая-нибудь перепала бы, даже наверняка. Отдыхал бы с неунывающей, всегда весёлой мамой в разных Малеевках и Коктебелях. Путёвки получал бы без боя. И продлевали бы без всяких хлопот. И дачка под Киевом. Что ещё надо?

Хорошо…

А может быть?..

Может, в этой кажущейся идиллии не только розы, «сто грамм» и уютные вечера, освящённые улыбкой загадочной Тай-Ах в волошинском доме? И коктебельский пляж — не только сердолики и халцедоны? Бывают и зыбучие пески. А они засасывают…

Приехала как-то в Париж группа советских поэтов. Человек пятнадцать, не меньше. Во главе с поседевшим, обрюзгшим, потраченным молью Симоновым. Всех не припомню, но были там Роберт Рождественский, Евтушенко, наш украинец Коротич, Олжас Сулейменов, Булат Окуджава…

Это была какая-то неделя какой-то дружбы, и все они выступали в большом спортивном зале, где-то на окраине Парижа. Я сел во втором ряду. В первом сидели товарищи из посольства.

Поэты читали стихи — неплохие, средние, плохие, очень плохие. Кто с б о льшим, кто с меньшим темпераментом. Какой-то француз переводил. Зал хлопал. Иногда погромче, иногда потише. Особых оваций не было, но после концерта участники, обмениваясь мнениями, очевидно, пришли всё же к выводу, что встреча прошла с успехом.

Я сидел во втором ряду, тоже хлопал. В перерыве все пятнадцать скрылись за кулисами. Только один соскочил с эстрады и решительно направился ко мне. Мы обнялись и расцеловались. Не виделись лет шесть, а может, и больше. Всё это происходило на виду у всех. И товарищей из посольства в том числе. Человеком этим был… Ну, догадайтесь сами.

После концерта поехали ко мне. Из пятнадцати приехавших не меньше, чем с двенадцатью, я был знаком, с полудюжиной выпивал в своё время. И крепко. Ни один из них не позвонил.

С тех пор прошло сколько-то там лет. И, вспоминая этот вечер, я мысленно реконструирую его, включая в нашу игру…

…Я сижу на эстраде. Единственный не-поэт среди всех. По правую мою руку Евтушенко — он жмёт мне колено и шепчет, что сейчас даст дрозда, прочтёт поэму с двойным дном, — по левую Симонов. Как старейший и наиболее известный во Франции (в «Ляруссе» даже его портрет есть), открывая вечер, прочёл «Жди меня, и я вернусь». Все почувствовали какую-то неловкость, но он, вполне удовлетворённый самим собой, раскланялся и вернулся на своё место. Через минуту наклонился ко мне.