Вадим Шефнер - Имя для птицы или Чаепитие на жёлтой веранде

Хоть долгожданную фурию повидать мне не удалось, от тех зверей, которых я впервые в жизни увидал живьем, впечатлений оказалось предостаточно, даже чувство удивления застопорилось. Я очутился в положении голодного гостя, которого хозяева с ходу начали пичкать роскошными яствами и забыли предложить кусок хлеба. Однако вскоре, говоря иносказательно, и кусочек хлебца нашелся. Мы вошли в закрытое помещение, где обитали некрупные представители семейства кошачьих, и я узрел камышового кота; в его залихватской осанке угадывались и дикость, и одновременно что-то родное, простое, понятное, – это был парень свой в доску, которого замели при облаве, и припаяли ему отсидку. Но гвоздем программы оказалась соседняя клетка: на ней, как положено, висела дощечка с наименованием животного по-латыни, а ниже значилось по-русски: «КОШКА ДОМАШНЯЯ». С пылу, с жару я заподозрил здесь какой-то подвох, – мол, кошка хоть и домашняя, да какая-нибудь необыкновенная; нет, все было по-честному: за мелкой решеткой, на матерчатой подстилочке, перед блюдцем с молоком сидела самая нормальная кошка, серая с белыми пятнами. В отличие от всех прочих зоосадовских зверей, находившихся на тюремном положении, она имела право выходить из своего условного плена когда ей угодно: сбоку в клетке, вместо дверцы, виднелся широкий открытый лаз. Должно быть, потому, что к обозрению всяких диковинных животных, птиц и гадов я был душевно подготовлен, настроен на удивление и восхищение, а на обыкновенную кошку нарваться здесь никак не ожидал, – именно ее-то я в тот день запомнил портретно, личностно, а остальных обитателей Зоосада (кроме, пожалуй, камышового кота) воспринял усредненно – как ожившие иллюстрации. Через год или через два, когда я вновь побывал в Зоосаде – на этот раз со школьной экскурсией, – Кошки Домашней, этого редкостного существа, я там уже не нашел.

…Мы были у ворот в срок, назначенный матерью. Она вручила нам гривенник, и мы купили у продавца по «раскидаю». Кузен выбрал себе голубой, я – лиловый. Голубого цвета я никогда не любил, вернее, он нравится мне очень избирательно: хорош он только в натуре – в небе, на лепестках незабудок, в зрачках; а на архитектурных плоскостях, на тканях, на бумаге, на пластмассах он кажется мне скучным и неестественным; даже на пейзажах художников я воспринимаю его не как подлинный цвет неба, а как слой голубой краски. И только, пожалуй, среднеазиатские мастера керамики, живя под вечно голубым небом, сумели уловить его цвет; голубые изразцы мечетей в Хиве, Бухаре и в Самарканде – подлинно небесного цвета. А «раскидай» этот я запомнил так хорошо потому, что подарки получал не часто. Однако, описывая скудость тех дней, я вовсе не хочу разжалобить читателя; то, что сейчас, издали, кажется бедностью, тогда воспринималось мною как естественное и единственно возможное положение вещей.

Мы пошли домой не прямо, а прежде направились на Сытный рынок. Здесь мать купила нам у беспатентной торговки по домашней горчичной коврижке; стоили они три копейки штука, имели форму прямоугольника, покрытого красивым ромбическим узором; горчицу в тесто сыпали не скупясь – аж в зобу спирало, едва откусишь кусок; но именно из-за этого-то коврижки казались удивительно сытными и вкусными. Базар поражал размахом, чего-чего там только не продавали, даже живых гусей. Они гуляли в загончике высотой всего в одну доску, а возле них стоял человек с предлинным шестом, на конце которого блестел сложно изогнутый железный прут; если гусь пытался покинуть загон, гусевладелец, при помощи этого приспособления, брал птицу за шею и осторожно водворял обратно. Вдоль рядов, где крестьяне продавали мясо и овощи, ходил одетый по-городскому человек и выкрикивал:

– Ароматная бумага! Роскошный подарок хозяйке! Ароматная бумага! Очищает любой воздух! Ароматная бумага! Кто купит – не пожалеет!

В руке он держал полоску белой шершавой бумаги, она с краю дымилась, распространяя приятный пряный запах. Удивительно и обидно было видеть, что никто у него не покупал; на него даже внимания никто не обращал, будто это не человек, а пустое место ходячее. Зато все глазели на другого человека. Он на голову возвышался над рыночной толпой; лицо спокойно-надменное, серые выпуклые глаза, рыжеватые волосы разделены строгим пробором. Великан шел неспешно, держа в руке фанерный чемоданчик, на котором черной краской был намалеван череп, а под ним – две скрещенные кости, как на пиратском флаге. На спине его, доставая до самых ягодиц, висела фанерная доска, и на ней оранжевыми буквами значилось: «СМЕРТЬ НАСЕКОМЫМ!!! ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ ЯД ПО СЕКРЕТНОМУ ПАТЕНТУ!!! ГАРАНТИЯ УСПЕХА!!!» Пониже были изображены мухи, тараканы, клопы и вши – все вверх лапками, мертвые. Человек этот запомнился мне своей таинственностью; он шагал, ни на кого не обращая внимания, никому не пытаясь навязать свой смертельный товар, будто нечто совсем иное держал в уме. У меня мелькнула мысль, что это шпион Малой Антанты или тайный агент сэра Чемберлена.

Спиной к Сытному рынку, лицом к парку высится массивное здание с башней, с огромными окнами-аркадами. Пожилые ленинградцы по старой памяти называют его (в отличие от Биржи Томона) Биржей труда. А молодые и люди среднего возраста и знать не знают, каким вместилищем надежд человеческих было это здание в двадцатые годы. Возле этой Биржи всегда толпился народ; и безработные ленинградцы, и приезжие сезонники, обутые в лапти, с ночи занимали очередь на запись. Летними ночами и панель перед аркадами, и участок парка, что через улицу, были усеяны дремлющими и спящими на скамьях, на траве, а то и просто на камне людьми: всем хотелось устроиться на работу, и не по личному выбору, а на какую угодно. Но записаться – еще не значило устроиться. Безработица была большая, глубокая. Задевала она многих, сказалась в тогдашних поговорках («Ты куда? – На Биржу труда») и в песнях, например во всеми распеваемых тогда «Кирпичиках»:

Сейчас на каждом углу и возле ворот каждого завода висят объявления: «Требуются… Требуются… Требуются…» – а тогда в газетах печатались язвительные фельетоны и строгие статьи, осуждающие некоторых директоров за прием рабочих «от ворот», то есть помимо Биржи труда. Постепенно к исходу двадцатых годов значение этого учреждения все уменьшалось, но и в 1931 году оно еще функционировало, – помню это по личному опыту: в том году я был принят в ФЗУ имени Менделеева через Биржу. А потом Биржа труда как-то незаметно, тихо сошла на нет, закрылась. Незаметно произошло чудо: не стало безработицы.